Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Шрифт:
— Вы же не забудьте: три сигнала полагается,— предупреждает его рукоятчица.
— А я дам четыре, — строго отвечает Сидор Трофимович и, волнуясь, поясняет: — Опустим, как человека, с любовью и осторожностью.
Повернувшись к товарищам, он говорит:
— Смотри, парторг, на часы и запомни эту минуту.
— Исторический момент! — раздается чей-то звонкий голос.
Все оборачиваются: это неизвестно откуда появившийся знакомый нам корреспондент Гриша Мальцев.
Он
— …Итак в донбасские недра опускается новый горный угольный комбайн. Проводить его в дальний и славный путь собрались у клети руководители шахты… Словно самолет, который впервые полетит через Северный полюс…
— Давай! — перебивает его Сидор Трофимович и, плюнув «на счастье» в ладонь, резко дергает рукоятку сигнала четыре раза подряд.
Клеть, вздрогнув, сначала приподнимается, а затем медленно и плавно опускается вниз…
И сразу же шахта!
Но шахта такая, какую зритель, вероятно, видит впервые!
Нет привычного мрака и слабого мерцания шахтерских лампочек: в длинной, сто двадцатиметровой лаве — ясный дневной свет.
Висящие вдоль «кустов» и стоек стеклянные столбики люминесцентных ламп кажутся окошками, прорубленными «на волю»; сквозь них льются в лаву потоки веселых солнечных лучей.
Упираясь баром в грудь забоя, стоит ярко освещенный комбайн, рядом с ним тянется книзу лента транспортера.
В ярком дневном свете еще четче выступают на лицах людей пятна угольной пыли.
Бригада ждет сигнала, и Трофименко его отдает:
— Запускай!
Знакомый нам машинист в тельняшке включает машину. Над корпусом загудевшего комбайна взлетает облако черной пыли, но тут же и поглощается водяной струей из оросителя. Шум и скрежет врезающихся в антрацит дисков заполняют всю лаву.
Скользящий конвейер уносит уголь вниз, к открытому люку; в откаточном штреке уже стоят в ожидании пустые вагонетки.
Внезапно низкий, гудящий звук мотора сменяется воющей нотой…
— Заело! — кричит машинист.
— Стоп! — машет рукой конструктор, и в лаве сразу наступает тишина — комбайн останавливается.
Резко повернувшись лицом к парторгу, Трофименко возбужденно выкрикивает:
— Не могу я видеть ваше спокойное лицо! Ну, говорите же, ругайте меня — все равно, только не молчите!
— А за что вас ругать?
В ответе парторга столько невозмутимого спокойствия, что конструктор еще больше повышает голос:
— Три недели я вас мучаю! Три недели простаивает такая лава, а комбайн еще до сих пор не сдвинулся с места… Но я не виноват, слышите, не виноват!
Шахтеры с тревогой прислушиваются к шуму и, заметив это, парторг неожиданно громко и возмущенно выкрикивает
— Нет, виноваты! Посмотрите, до чего вы себя довели! Кричите, нервничаете! По целым суткам не выходите из шахты! И себя замучили, и людей!
Повернувшись в сторону бригады, он уже спокойно объявляет:
— Смена, товарищи, давно закончилась. Идите домой отдыхать!
Шахтеры неохотно покидают лаву.
Обессиленный своей вспышкой, Трофименко устало опускается на неподвижный конвейер.
Павел Степанович мягко прикасается к его плечу:
— Это к вам тоже относится.
Не подымая головы, Трофименко глухо произносит:
— Дайте мне посидеть тут, с глазу на глаз с машиной, одному… Без людей…
— В таком состоянии придумать что-либо трудно… Надо, Дмитрий Иванович, отдохнуть, попросту говоря, отоспаться — это будет куда полезнее для дела!
— Полезнее? Еще одни сутки простоя? — в голосе Трофименко чувствуется горечь. — А сутки в этой лаве — это двести тонн! Понимаете?
— Понимаю, но…
Трофименко не дает ему возразить. Волнуясь и горячась, он сбивчиво выкладывает все наболевшее:
— Вы думаете, я не подсчитываю?! Двадцать два дня по двести? Сколько тысяч тонн угля не выдано на-гора?
— Четыре тысячи тонн, — спокойно уточняет парторг, — цифра, конечно, солидная… И все равно — не жалко! Лишь бы пошел! И думать вам нужно только об этом. А о плане пусть уж у нас болит голова! Идите отдыхать, Дмитрий Иванович, — ласково заканчивает он.
— Нет, нет… Я еще здесь останусь, подумаю… часик всего.
Посмотрев на часы, парторг неохотно уступает:
— Ну, хорошо. А потом горячая баня, горячий ужин и спокойный сон. Договорились?
— Договорились, Павел Степанович!
Парторг, нагибаясь, спускается к выходу из лавы. Спрыгнув вниз, в откаточный штрек, он быстро направляется к ожидающим его завшахтой и главному инженеру.
— Ну, что? — не терпится Сидору Трофимовичу.
Парторг невесело отвечает:
— Хорошо вы сделали, что не пошли в лаву.
— Волнуется?
— Да. С трудом его успокоил.
— А вот нас кто успокоит? — разводит руками озабоченный Сидор Трофимович. — Ведь недалеко и до конца квартала! Вы соображаете?
Внезапно доносится шум заработавшего комбайна. Все трое невольно поворачиваются лицом к лаве.
В пустую вагонетку, стоящую под конвейером, с глухим стуком сыплется уголь.
В глазах Сидора Трофимовича возникает робкая надежда:
— Слышите?
— А вдруг… пошел? — еще боясь поверить, шепчет Андреев.
Шумит, грохочет комбайн — вагонетка быстро заполняется плитами крупного антрацита.