Избранные произведения
Шрифт:
мы были богаты. Сначала сочувствовали, по мелочам помогали.
А потом это очень скоро прекратилось, и когда мне в двух-трех
домах прислуга, правда, видимо, стараясь не обидеть меня,
очень вежливо и мягко сказала, что хозяев нет дома, я понял, что
они хотят забыть о нашем существовании.
– Какая гадость! – сказала с возмущением Лиза, не удержав
слез.
– Я сейчас возмущалась, думая о большевиках, которые
причинили вам столько горя. Но
только неизвестная величина, единица, попавшая в этот шторм
среди многих других единиц. А ведь эти господа когда-то
пользовались вашим гостеприимством, пили и ели у вас. Вот кто
подл и низок.
404
И она невольно подумала: «Вот оттого они и уничтожены как
класс, а из-за них и мы. Они настолько эгоистичны, настолько в
них нет инстинкта общественной солидарности, что их
поражение предрешено было этой собственнической заботой
только о своей жизни и ее благополучии. А что касается своих
собратьев по классу, то пусть каждый из них выкарабкивается,
как хочет. Какие низкие души! И как, в сущности, история
справедлива, что разбила и уничтожила этот жадный,
эгоистический и бесчеловечный класс».
IV
В это время послышался звонок. Лиза встала, боясь, как бы
Настя не впустила кого-нибудь.
И хорошо, что встала. Это были заехавшие к ней две
подруги, с каким-то кавалером,– одни из тех, которые являются
всегда с громкими голосами, со смехом и целым коробом
рассказов о неожиданных приключениях, о чужих романах. Они
разлетелись было к ней прямо в шубках в спальню, чтобы
изложить ей программу сегодняшнего вечера и, если последует
ее одобрение и принципиальное согласие, захватить и ее.
Но Лиза испуганно загородила им дорогу в спальню.
Те удивились и сначала не поняли ничего, только
переглянулись.
А она, покраснев, стала говорить, что к ней нельзя, пусть они
заедут когда-нибудь в другой раз, что она сейчас занята.
Одна минута – и лица уже засветились проказливым
лукавством. Они все истолковали по-своему.
«Вот тебе и скромница, отвергающая ухаживания; она,
оказывается, устраивается втихомолку. И, должно быть, сам бог
надоумил их заехать к ней, иначе эта история была бы погребена
в неизвестности, и фальшивая добродетель продолжала бы
незаконным образом торжествовать».
Наиболее бойкая из гостей, Катя Стрешнева, актриса в
котиковом манто, успела сделать два шага и заглянуть в
полуоткрытую дверь спальни.
На лице ее выразилось полное недоумение. Она даже как-то
притихла сразу и не нашлась ничего сказать. Только
к своим и проговорила торопливо:
– Идемте. Это выше нашего понимания.
405
Остальные, лукаво засмеявшись и погрозив пальцами,
зашумели, засмеялись и, оставив после себя облако легкомыслия
и запах тонких духов, исчезли так же неожиданно, как
появились.
Лиза, чувствуя досаду от этого нелепого приезда, пошла к
оставленному гостю.
Он сидел лицом к двери. И первое, что она увидела,– была
эта ужасная прореха на сорочке. Вероятно, Катя увидела ее и
потому на ее лице отразилось такое недоумение.
Что они подумают, когда она сейчас расскажет им всем о
том, что она, взглянув в спальню, увидела там оборванного
субъекта, а на столе фрукты, ликер...
И в самом деле, что тут можно подумать?
Будь это серьезные, содержательные женщины, им можно
было бы объяснить. А теперь они выдумают и разнесут по всему
театру какую-нибудь самую невероятную пошлость, вроде того,
что она, Лиза Чернышева, строит из себя неприступную
девственницу и в то же время страдает какими-то
ненормальностями, приглашает оборванцев и пьет с ними в
спальне ликер.
Ведь это бог знает что можно подумать!
И конечно, они ухватятся за свою идею, и чем она нелепее,
тем с большей энергией они ее разнесут, а остальные подхватят,
и все поверят.
И хотя бы даже они и ничего не сочинили, но поймать этот
озадаченный взгляд Кати, когда она увидела ее гостя с
прорванным воротом сорочки,– тоже мало приятного.
Все эти мысли разбили то чувство взволнованной нежности,
какое у нее было вначале.
А тут вошла Настя с кофе, и на лице ее Лиза увидела такое
оскорбительное удивление, с каким она оглядела фигуру бедно
одетого человека, сидевшего с ее хозяйкой у стола за ликером,
что Лиза почувствовала, как ее щеки заливает румянец стыда.
Ужаснее всего – эта прореха у ворота сорочки; он, вероятно,
не знал о ее существовании. А она, видя ее перед собой, теряла
всякую непосредственность и не могла уже взять простой и
естественный тон.
Настя, уходя из комнаты, даже оглянулась еще раз в дверях.
И как глупо, что она не догадалась сама взять сюда кофе.
Осаждаемая этими несносными мыслями, Лиза сидела и
мысленно говорила:
406
«Как ужасно!.. Как подлы, отвратительны люди».
«Ведь вот хоть эта Настя,– подумала она,– ведь она же
прислуга, сама ходит в валенках, а хватила городской культуры,