Избранные произведения

Романов Пантелеймон Сергеевич

и у нее уже какое-то безотчетное презрение и недоумение при

виде бедно одетого человека. И каково это видеть ему! А ведь он

заметил ее взгляд».

И действительно, гость заметил этот недоуменный взгляд

прислуги и как-то сжался. Он повернулся и свалил на ковер

локтем пепельницу со стола. А когда стал ее поднимать, то у

него был такой сконфуженный вид, как будто он пришел в

хороший дом и с первого же шага сделал неловкость.

Ну,

что за пустяки – пепельница! Разве он не ронял

пепельниц в былое время, когда был богатым человеком, и разве

тогда он и хозяева могли придать этому хоть какое-нибудь

значение? А теперь он покраснел и почувствовал вдруг, как у

него все члены – руки и ноги – одеревянели, точно скованные. И

если он сделает хоть одно движение, то непременно еще что-

нибудь свалит.

V

Разговор как-то пересекся. У нее исчез непосредственный

тон нежности, а у него – та спокойная с горькой иронией

улыбка, с какой он говорил о своей судьбе.

Лиза почувствовала, что ей нужно поправить это, ободрить

его и необходимо нужно было сейчас же помочь ему. Она

вспомнила, что у нее отложены в красной коробочке сто рублей

для портнихи, сделала было движение встать, но сейчас же ей

пришла мысль, что неудобно сразу принести и сунуть ему

деньги. Надо как-то найти нужный для этого тон. А то давать в

тот момент, когда так неловко пересекся разговор,– это значило:

бери и убирайся. Потом еще остановило соображение о том, что

тогда придется взять материю у портнихи обратно. А она, как

нарочно, когда отдавала ей, сказала, что лучше дорогой

портнихе заплатить больше и иметь хорошую вещь, чем шить у

дешевых и иметь скверную вещь.

После этого многообещающего предисловия пойти и взять

обратно было невозможно.

Если ему дать пятьдесят рублей, а портниху попросить

подождать? Это было бы, пожалуй, можно, если бы она сшила у

407

нее хоть два платья, а то в первый раз заказала и уже явится

просить отсрочки.

Впрочем, у нее есть отложенные на всякий случай двадцать

пять рублей. Но двадцать пять рублей мало, и давать их стыдно.

А в то же время сидеть, слушать про черствость и подлость

знакомых и ограничиваться словесным возмущением было тоже

невозможно.

И она несколько секунд не находила о чем говорить, и

мучилась оттого, что он тоже замолчал. Потом, чтобы не сидеть

дольше молча, Лиза сказала:

– Боже мой, какие пустые люди! Приехали меня взять с

собой, а я работаю с утра до вечера, и у меня нет денег, чтобы их

бросать по ресторанам.

Почему

она сказала про деньги и про то, что работает с утра

до вечера, она сама как следует не поняла.

Правда, ее костюм несколько противоречил ее тону и жалобе

на отсутствие денег, и она пожалела, что совсем некстати надела

его. Но она, расстроенная этим вторжением, сказала это таким

искренним тоном, что к Болховитинову вернулось прежнее

самообладание. Он стал рассказывать про себя, а она сидела,

смотрела на него, не слушала и думала о том, что вот ведь

остался человек таким же, как и был – человеком высокой

душевной пробы, что он на целую голову выше всех этих

ничтожных, пустых людей, которые сейчас приезжали.

Взять бы его к себе, благо у нее две комнаты теперь и тогда в

ее жизни будет возвышенная серьезность, настоящая любовь

чистого человека. И кроме того,– сознание, что она своими

руками, своей человечностью спасла погибавшую жизнь. И кто

знает, может быть, в старости, когда она уже будет никому не

нужна,– в его лице она будет иметь верного друга, на груди

которого можно выплакать и облегчить всякое горе. А этого горя

ведь немало отпущено на долю каждого. Тем более, что у нее

нет на свете ни единой души близкой.

Но сейчас же она вспомнила, что он не один, так что ей

придется взять на содержание не одну близкую душу, а целых

три. Не может же она его взять, а тех бросить на произвол

судьбы. Ей было даже дико себе представить, что вдруг мать ее

мужа будет жить тем, что ее дочь заработает стиркой.

А взять троих, значит, помимо того, что на них уйдут все

деньги и придется с позором брать у дорогой портнихи обратно

платье, да еще вместо двух комнат, простором которых она даже

408

не успела как следует насладиться, стесниться в одной, вдвоем с

ним.

Все это было ужасно и мучительно. А он все рассказывал и

рассказывал, как человек, который рад облегчить себя хоть тем,

что может пожаловаться на горькую судьбу единственно

близкому человеку, так просто и сердечно пригревшему его.

Лиза вспомнила, что она еще не предложила ему закусить. И

когда он взял вазочку с икрой и стал накладывать себе на

тарелку серебряной лопаточкой, его красные руки дрожали,– то

ли от слабости, то ли от хождения по морозу без перчаток; а

может быть, оттого, что он голоден и давно не видел этих вещей.

Лиза поймала себя на том, что ей почему-то неприятно