Избранные произведения

Романов Пантелеймон Сергеевич

движение. Даже то, что у него были белые руки, чего она

прежде как-то не замечала.

А он, как нарочно, ничего этого не видел. А тут кончил

наконец свою картину и, отойдя от нее шага на два, даже

засмеялся от удовольствия: яблоневый цвет большими – белыми

с розовым – гроздьями, как живой, был на первом плане

картины, и от него веяло такой чистотой, а от вечерней глади

реки таким покоем, что, казалось, чувствовался его аромат и

запах

вечерних, засыревших полей.

– Схватил! – сказал Трифон Петрович. И, обратившись к

хозяйке, прибавил: – Вот осенью другую картину тут напишу.

421

У Поликарповны вся шея покрылась красными пятнами.

V

На следующее утро Поликарповна остановила проходившего

за водой Нефедку и, позвав его к себе, рассказала ему все,

спрашивая совета, как поступить.

– Я говорил, что-нибудь тут да не так. Скажи, пожалуйста,

чего это ради чужой человек ни с того ни с сего на другого будет

работать, спину гнуть! Вот оно так и пришлось: он топориком-

то потюкал, по душе с тобой обошелся, а у тебя через это рука

против его не подымается. Тебе бы сейчас случаем

пользоваться, что дачник густо пошел, крыть по чем зря да в

сундук прятать, а у тебя против него руки связаны. Ну да вот

что...

Он пьяным жестом сложил руки на груди, взяв себя

ладонями под мышки, и задумался, опустив голову. Потом,

подняв голову, сказал:

– Ставь, видно, мне четвертную на пропой души, и устрою я

тебе это дело в лучшем виде. Человек он, видать, хороший, в суд

не пойдет. Ты уйди на денек, скажем, к дочери за реку, а я ему от

твоего имени объявлю, чтобы он убирался подобру-поздорову.

Потому что, ежели ты его не выставишь, а только плату на него

накинешь, то тебя потом хуже совесть замучает смотреть на

него, потому что ты старушка религиозная и душа у тебя

совестливая.

– Верно, батюшка, замучает,– сказала Поликарповна, забрав

подбородок в руку и скорбно покачав опущенной головой в

черненьком платочке.

Она как-то вся потерялась, даже осунулась и побледнела за

эти дни, а на руках и на щеках виднее выступили лиловые

пятна, что бывает у глубоких стариков перед недалеким часом

смертным.

– Ну вот, а я полегонечку тут все сделаю. Так и так, мол,

старушка богобоязненная, совестливая, самой ей разговаривать с

тобой стыдно, потому что ты человек-то очень хороший, как с

матерью родной с ней обошелся, и потому она это дело мне

препоручила.

– Верно, милый, верно. А как же деньги-то ему, что за дачу

он заплатил, отдавать придется?

422

–

Ты с этим погоди, не юли, сами забегать вперед не будем, а

там видно будет. Если еще бутылочку прибавишь, то и с этим

как-нибудь справимся.

– А в суд, думаешь, не подаст, батюшка? – спросила

старушка.

– Можешь быть спокойна. Не такой человек. Считал он тебя,

можно сказать, родной матерью, а как увидит, что оказалась

сволочью, он просто плюнет и уйдет поскорее и ни о каких

деньгах не вспомнит, ему смотреть на тебя противно будет, а не

то что еще в суде с тобой разговаривать. А ты на этом деле

целковых тридцать выгадаешь.

– Все сто, милый.

– Конечно, ежели бы на какого-нибудь жулика налетела, так

тогда бы – плакали твои денежки. И за такую штуку он бы тебя

в бараний рог согнул, а раз с таким человеком дело имеешь, тут

вали смело.

Старушка горестно, озабоченно смотрела перед собой в

землю, собрав рот в горсть, потом наконец, видимо, решившись,

подняла привычным жестом руку ко лбу, чтобы перекреститься,

как крестятся перед начатием дела, но сейчас же как-то

испуганно опустила ее и, вся потемнев, изменившимся голосом

торопливо проговорила:

– Ну. . делай, как говорил.

После вечернего чая, покрывшись платочком и

перекрестившись на закрытую церковь, она потихоньку от

постояльца пошла к дочери за реку.

Солнце уже светило мягким предвечерним светом, и по

столбикам крыльца шли солнечные радуги от воды. А из ограды

доносилось свежее благоухание цветущих яблонь, которые от

брызнувшего из облачка дождя сверкали прозрачными каплями

на мокрых листьях и на снежно-розовых цветах.

423

За этим дело не станет

В Институт скорой помощи в сопровождении целой толпы

принесли на носилках комсомольца, попавшего под трамвай.

Остаток правой руки вместе с отжеванным колесами рукавом

куртки был туго стянут чьим-то поясным ремнем, и оттуда, как

из завязанного конца кровяной колбасы, по коридору падали

густые капли клейкой крови.

Бледное лицо юноши с выступившими на лбу крупными

каплями пота и прилипшими на висках волосами было закинуто

назад на носилках. На животе лежала раздавленная колесами

окровавленная кепка.

– Вот тут на площади и раздавило,– сказал один из

принесших, когда раненого, бывшего без сознания, положили на

клеенчатую кушетку.

– Прыгнул на ходу, а навстречу ему другой хотел соскочить,