Излом
Шрифт:
Появившись через секунду, благосклонно разрешила:
— Проходите!
Директор сидел за столом в конце кабинета и, не обращая на меня внимания, давил клавишу селектора внутренней связи.
«Верно по ящику показывают, что у них других забот нет, как селектор терзать…»
— Куда он делся? – хмурился генеральный.
По широкой дорожке прошёл от двойных дверей к столу и остановился. Словно телохранители вдоль стен стояли два ряда стульев. Из-под стола торчали новые подошвы директорских ботинок. Над его головой висели портреты
Под портретом Горбачёва лоснилась гладкая стена, под Ильичем прилепился лозунг: «Машина советской администрации должна работать аккуратно, чётко, быстро. От её расхля–банности не только страдают интересы частных лиц, но и всё дело управления принимает характер мнимый, призрачный!»
Директор, по–прежнему не обращая на меня внимания, мучил селектор. Я терпеливо ждал – увидит или нет. Не дождавшись разрешения, сел на стул у стены.
Генеральный отнял натруженные пальцы от клавиши и медленно повернул в мою сторону строгое лицо.
— Садитесь! – порекомендовал мне.
— Спасибо.
— Фамилия?
— Двинянин.
— Это по письму, что ли?
— Да!!!
— Отдал его в профком. Туда идите, – опять стал насиловать кнопку. Спросил у секретарши, где профком, – он дислоцировался на пятом этаже – и не спеша поднялся по лестнице.
«Работает, как завещал великий Ленин, – чётко и быстро, – вспоминал директора, читая таблички с названиями кабинетов. – Вот искомый объект!» – постучал в дверь и раскрыл её.
Профкомовский кабинет был маленький, вмещал два стола с пишущими машинками, небольшой книжный шкаф, сейф и несколько стульев. Выходящее на железную дорогу окно по чистоте напоминало паровозное. Над сидящим за столом седым мужчиной в очках, наполовину закрывающих породистое лицо, играл свежей краской новенький портрет Горбачева с одной стороны и старый – Ленина – с другой.
Под Ильичём лозунг был несколько иной, нежели у директора: «Для борьбы с волокитой и бюрократизмом необходимо развивать разнообразные формы и способы контроля снизу, чтобы парализовать всякую тень возможности извращения Советской власти, чтобы вырывать повторно и неустанно сорную траву бюрократизма».
Значит, догадывался Ильич, что бюрократизм будет расти повторно и неустанно…»
— Вы по какому вопросу? Садитесь! – милостиво разрешил профсоюзный лидер.
— Я насчет письма из райисполкома. Двинянин моя фамилия.
— А–а-а! Двинянин! – как родному обрадовался председатель. – Какой Двинянин? – задумался он и стал рыться в бумагах, заваливших стол. – С этим хозрасчетом забот столько, – развязывал картонные папки. Не эта, не эта… Вот! Нашёл… Всё верно, на ваше имя получено письмо. В связи с плохими условиями проживания райисполком просит поставить на льготную очередь и предоставить квартиру. А у вас есть официальная бумага, что дом аварийный?
— Нет… – немного подумав, ответил я.
— Так поставьте хибару на аварийность и считайте, что квартира в кармане… Ну–у, до свидания, молодой человек,
В пятницу появился Родионов.
— А–а-а! Пропадущий, – поздорововался со мной за руку. – Ну что, всё понял насчёт плюрализма мнений?..
Верно тут без вас Гондурас Петра Первого цитировал, даже я запомнил: «Подчинённый перед начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство ".
Так-то вот…
О конфликте было начисто забыто.
— А Кац теперь хромоногий!.. – шевелил раздвоенным носом мастер. – Допрыгался!
Пользуясь хорошим настроением начальства, приняв лихой и придурковатый вид, отпросился с обеда – всё равно делать нечего – и отправился в коммунальный отдел райисполкома.
Там выяснил, что надо идти в контору «Жилкоммунпроект», аварийность определяют они.
— Как придёт с завода письмо, вы зайдете и получите от нас ходатайство в эту организацию, чтобы они назначили комиссию, – объяснила мне грудастая очковая мымра.
— А это долго?
— Ну–у-у… месячишко приблизительно… – как-то неуверенно произнесла она.
Я присвистнул:
— Целый месяцонок! – применил её лексику.
— Очередь большая, потому и долго, а свистеть в помещении ни к чему, – сделала замечание коммунальная женщина. – Так что ходите, узнавайте, – выпроводила меня из конторки.
В заводской столовой демократию восприняли весьма своеобразно – народ травился от одного лишь запаха.
Отведав первое и понюхав второе, поднос сразу относили на конвейер. Тяжко страдая, изменил лешему и пошёл обедать на второй этаж – жить-то хотелось, – но и там оказалось не лучше.
Всё шло из одного котла. Тарелки с первым и вторым подавальщицы грубо швыряли с таким видом, словно делали одолжение. Ложки и вилки грязные. При мне наорали на женщину за то, что попросила нарезать хлеба.
— А кто горбушки жрать будет?
Словом, работа развалилась окончательно.
К середине месяца, не знаю как в других цехах, терпение у нас иссякло. Поводом послужило недомогание Евдокимовны. Отпаивали её густо заваренным чаем.
Чебышев советовал спирт с солью и даже пошёл просить у мастера, но тот сказал, что зелье давно кончилось.
— К директору надо идти жаловаться, – предлагала Валентина Григорьевна, – пока всех не потравили.
— Ну, отругает заведующую – это на два дня улучшение, нужны кардинальные меры, – вспомнив несчастного лешего, сел писать жалобу на имя профсоюзного лидера.
«Пусть придёт вместе с заведующей в цех, и поговорим».
Опыт в составлении писем благодаря дому у меня был огромный.
— Круто! – похвалил Заев. – Сам писал?
— Нет! Достоевский помог.
Прочитав письмо участку (приняли благосклонно), собрал подписи и пошёл по этажу.