Изменяя прошлое

Журавлев Игорь

А что тут сделаешь? Преступление уже совершено и не предотвращено. Да, одного преступника взяли… Интересно, кстати, сдаст он Джина, как сдал меня? Я ставлю на то, что сдаст. Но это — хрен с ним, главное, что я тоже оказался замешан! Вот уж действительно, лихо закручен сюжет! Желая предотвратить преступление и сдав дружков ментам, я все равно стал соучастником. Преступников было двое, ловкость рук, и их стало трое. Сука… Пойти, что ли, к ментам, отдать сумку и сдать Джина внаглую, по сути, открыто объявив себя стукачом, так сказать, документально оформленным?

Я уже почти решился на это, когда рядом со мной упал запыхавшийся Джин в роли капитана Очевидность:

— Микроба менты повязали!

Ага, взяли, это как раз то, чего

я и хотел. Хреново то, что не взяли тебя, сучонок. Я подумал это, но сказал другое:

— Когда приедут за тобой, обо мне не говори. Микроб меня не видел, так что знаешь один ты. Учти, Джин, если меня возьмут, то только из-за тебя.

— Да ты чего! — взвился Джин. — Ты чего мелешь, Микроб меня не сдаст!

— Обязательно сдаст, Саня, — ответил я. — Скорее всего, уже сдал. Если бы тебя менты не видели, то тогда еще можно было надеяться, а так… Менты на него надавят, лапши на уши навешают… конечно, сдаст.

Джин растерянно посмотрел на меня, видимо, плохо сейчас соображая от кипятившего кровь адреналина. А потом он как-то разом сдулся и тихо спросил:

— И чего делать-то?

— Трудно советовать в таких делах, — я пожал плечами. — Но раз уж вы все равно спалились, то, бегать нет смысла. Я бы посоветовал тебе, Джин, брать сумку и идти сдаваться, все равно тебя примут, не сегодня, так завтра. Поной там, что бес, мол, попутал, а как очухался и понял, что совершил, то тут же решил идти в милицию и честно во всем признаться. Ты пока малолетка, на учете не состоишь, сам пришел, сам все вернул, осознал, так что… Я думаю, при хорошем раскладе, если, конечно, терпилы не будут настаивать, даже дело заводить не станут. Подержат вас в камере пару часов, чтобы прочувствовали, родителей твоих вызовут, им нотацию прочитают. Тебя поставят на учет в детскую комнату милиции, и на этом все. Мне кажется, что терпилы, если им все вернут, не станут заяву писать, там же у них деньги в сумке и алкашка. Если напишут, это все у них изымут как вещдоки, вместе с сумкой, а оно им надо? В противном случае, если ты сейчас не сдашься, заведут дело, будет суд, Микроба как совершеннолетнего, посадят, тебя тоже или, может, условно дадут, но срок будет по любому. В общем, я тебе все обрисовал, решай сам.

Саня Джин смотрел на меня изумленными глазами, словно перед ним сейчас сидел не его приятель, а кто-то совсем незнакомый. Хм, наверное, я в свои пятнадцать лет так не разговаривал. Первое, что до него дошло:

— Там, в сумке, деньги?

— Двести рублей, — кивнул я, — а еще их паспорта. Ну и пара пузырей «Зубровки». Все вместе уже на приличную сумму набегает, на суде припишут причинение значительного ущерба.

— Откуда ты все это знаешь, Пастор? — растерянно спросил он.

— А то ты не в курсе, что мой родной дядя из тюрьмы не вылезает?

Это правда, самый младший брат отца лет до сорока, начав с малолетки, на воле бывал исключительно набегами и очень недолго. Годам к сорока опомнился и больше уже до самой смерти не сидел, но сейчас он был еще в самом разгаре своей преступной карьеры, если можно так выразиться, и Джин об этом, конечно, слышал. Поэтому, подумав, кивнул, встал, подхватил сумку, поглядел на меня:

— Так я пошел?

— Иди, Саня, — согласился я, — так и правда будет лучше. Иди прямо в ментовку, они уже все должны быть там. И раскаивайся там, напирай на то, что сам не понял, как так случилось. А когда опомнился…, ну, ты уже в курсе. Давай!

И он, глубоко вздохнув, ушел.

Прикиньте, как легко загрузить малолетку, засрать ему мозги? Нет, я сейчас посоветовал ему самое лучшее в этой ситуации решение, все остальное будет для него (да и для меня) много хуже. Но как же легко он со мной согласился, куда делась вся блатная романтика, которой он еще полчаса назад упивался? Эх, люди, люди…

Я смотрел ему вслед и вспоминал, что в прошлой истории Джин не сидел и, кажется, даже никогда не привлекался. Но и в жизни своей, несмотря на это,

ничего хорошего не добился, можно сказать, впустую жизнь прожил. Последний раз я его видел лет двадцать назад, они с приятелем тогда во дворе распивали. Я к ним присоединился, посидели, поболтали. Он рассказал, что на хлебозаводе грузчиком работает, с женой развелся. А потом, лет через пять я узнал от случайно встреченного Седого, что Саня Джин помер уже, как он сказал: от водки. Может, лучше бы ему сидеть тогда? Кто его знает, как оно лучше, иногда и тюрьма для кого-то может быть спасением от смерти.

***

Я прятался за деревьями Комсомольского парка и с тоской смотрел, как приехала Лариса, немного покружилась на площадке и, разочарованная, укатила назад. Несколько раз тушка моего тела пыталась выскочить ей навстречу, но опытный, много всего повидавший мозг железной рукой каждый раз удерживал ее. Когда любовь моя первая, наконец, укатила в жизнь, в которой теперь уже не будет меня, я прошел под деревьями, вышел с другой стороны парка, прямо с заднего двора нашей школы и уселся на лавочку, недалеко от спортивной площадки. Мне было грустно и немного обидно, сейчас у меня могла быть любовь в самом глубоком смысле этого слова. Вот только я не был уверен в том, что в конце этого сказочного вечера не случится что-то с той, кого я так сейчас любил. Пусть лучше живет девочка, у нее вся жизнь впереди. Будет кто-то другой, может, с ним у нее все сложится гораздо лучше. Я пятнадцатилетний, безусловно, не был способен на такой поступок, но для меня шестидесятилетнего эта девочка была внучкой, и мне было ее жалко.

Пусть молодой я вопил и стонал, требовал куда-то срочно бежать, искать Ларису, что-то скорее ей объяснить, все быстро исправлять... Я его не слушал, волевым усилием эти мысли, мешающие думать, в себе загасил. Ведь он — это я, а я лучше знаю, что хорошо, а что плохо. Это ведь мне сейчас приходится исправлять то, что он по дурости своей натворил, то, что он сделал с нашей жизнью, во что превратил ее. Так что, пусть орет и страдает где-нибудь там, в дальнем уголке сознания, все это пройдет. А когда я отвалю в своё долбанное «прекрасное далеко», он без меня все равно ничего сделать не сможет, как не смог когда-то. Будет любить, не спать ночами, писать стихи, мечтать, высматривать ее издалека как придурок, но так и не подойдет, зная, что, подойдя, он даже не найдет что ей сказать, что предложить. А там и у нее влюбленность пройдет, и ей станет не до него. Так что давай, Андрюха, будь пацаном, все равно тебе ничего не светит с этой красивой девчонкой. Ты ведь без меня никто, понимаешь?

Внутри притихло, и я уже хотел потихоньку идти домой, как молодой впервые вдруг напрямую обратился ко мне:

— Кто ты, старик, как ты во мне оказался?

Интересно, разве он не знает, кто я и всю мою (нашу) историю? Ну а откуда ему ее знать, это же его будущее, а оно всегда тайна за семью замками. И я, удивляясь этому нашему неожиданному и удивительному общению, рассказал ему о том, что его ждет впереди. Он жадно слушал, перебивая то и дело вопросами, но я не сердился и очень подробно отвечал на все. Я не очень верил, что это как-то поможет, думал, что он забудет все это как приснившийся сон, но, возможно, что-то останется.

Так мы и шли, никуда не торопясь, по улицам старого городка, ведя беседу внутри себя, и нам было хорошо вдвоем. Он был мне как сын, а он, я чувствовал это, тоже воспринимал меня почти как отца. У меня (у него, у нас?) с моим отцом никогда не было близости, мы не разговаривали с ним по душам, он не учил меня чему-то, не играл со мной. Так сложилось, и я даже не знаю, любил ли я его когда-то. Когда он умер, я не проронил ни слезинки, ни тогда, ни потом. Стоя у его могилы, я пытался что-то вспоминать, что-то хорошее, что вызвало бы у меня печаль, но так ничего и не получилось. Я сказал «извини, отец» портрету на памятнике, повернулся и ушел. В кого я такой, может, в маму?