Изнаночные швы времени

Слепцов Иван

Парень убежал, Олег и Урдин посмотрели ему вслед, переглянулись, «шустрец!» – сказали одновременно и рассмеялись. Старик хохотал с удовольствием, откидывая голову назад и жмурясь, долго вытирал руками глаза, смех его – который до слез, настоящий, искренний. Вообще, это был замечательный дед. Он был богат, но не жаден. По-своему набожен, мог час простоять в церкви на коленях (Олег и увидел его впервые в Спасо-Преображенском храме Переславля за этим занятием), но терпеть не мог черное духовенство – монахов и епископат. Грамотный – кириллицей писал, говорил по-немецки и по-шведски. Смел и не жесток.

Олег

вновь еще раз с удовольствием оглядел ратников: четырнадцать псковитян, восемь немцев и пятеро эстов – крепкие, сытые, добротно вооруженные, и опять повернулся к строю. На него смотрели. Все. Во все глаза. И это было не муштрованное подобострастно-восторженное внимание, которому позже придумают определение «есть глазами начальство», не сквозящая исподлобья мрачная покорность воле князя и его ближайших помощников и не бесшабашное озорство. Это была смесь уважения и успокоения. Так же смотрят на случайного прохожего, который дотянулся длинной палкой до тебя, уже готового плюнуть на долгую борьбу с засасывающей и пугающей пустотой омута. Так смотрят, уже нащупывая ногами твердое ровное песчаное дно и вздыхают с облегчением: ух, пронесло!

Олег знал, что в нем видят настоящего богатыря из былин и сказок – такого, что если камень в руку возьмет, то масло выжмет, если ногой в воду ступит – водяные под коряги попрячутся и мальками ершей начнут прикидываться. Соловей-разбойник, когда сильно пьян, пускает слюни, чтобы такого в долю позвать, но на трезвую голову даже мечтать об этом боится, так как мысль материальна, богатырь ее учует, приедет и оторвет что-нибудь за совсем уж дрянные думки. Селянам и горожанам он лучший друг, вороватая княжеско-боярская дворня его не любит и ябедничает хозяевам, а девушки мечтают, что уж в этом-то году он обязательно появится в городе на русальной неделе и можно будет утащить его в стог.

Ряд лиц… Вот еще один молодой парень… Да какой там парень! Мальчишка еще совсем. Он единственный, наверное, кто не смотрел на Олега, а щурился из-под ладони на зеленые холмы за Трубежем. Хотел, наверное, быть первым, кто увидит ордынскую конницу, и закричать что-нибудь, чтобы вмиг кончилось время напряженного, коробящего душу ожидания, чтобы все вздохнули и перекрестились. Чтобы перестали ждать врага и начали ждать боя.

– Дай меч, малец! – сказал Олег, остановившись. Меч у парня был тяжелый, двуручный, для пешего боя совсем не подходящий. Олег взвесил его на руке, удивился числу щербин на гарде, рассмотрел рукоять, которая была аккуратно и явно недавно оплетена тонкими полосками кожи, сложившимися в симпатичный орнамент, и снова посмотрел на парня.

– Как звать тебя?

– Робша я.

– Откуда меч такой?

Меч, оказалось, был трофеем времен Липицкой битвы, в которой войска старых вечевых городов – Новгорода, Смоленска и Ростова – вчистую разбили армию владимиро-суздальских князей, желавших владеть землей по-новому, без оглядки на горожан. Всеслав, отец Робши – совсем молодой тогда еще, «борода смешная», вернулся с позолоченным шлемом на голове и целым возком кольчуг, мечей и секир. Многое из того потом продали в Новгороде и завели крепкую торговлю. Но кое-что оставили, в том числе этот двуручник. Стариком Всеслав любил зимой разжечь в доме побольше лучин, собирал сыновей и племянников

и устраивал спектакль: рассказывал и показывал, как он этим мечом «достал» одного из муромских князей, «наладившегося» было бежать.

Робша повторил этот спектакль. Все вокруг хохотали, Олег посмеялся тоже, покивал ободряюще, собрался ехать дальше, но проскочила мысль: где же должна была жить эта семья, если один из ее представителей был на Липице в армии-победительнице, а другой здесь, в войске сына и племянника побежденных князей? Только из Ростова. И следом мелькнула мысль другая: может, удастся узнать что-нибудь про отряд новгородцев, которым во время тогдашней битвы якобы было поручено поймать Ярослава Всеволодовича, князя переславского, и в отместку за голод, который он устроил в Новгороде, ослепить, оскопить, кормить сырой пшеницей, пока не сдох.

– Ты из Ростова? – осторожно спросил он. – А отец жив?

– Нету бати… – парень опустил глаза. – Медведь задрал по весне. Мы с дядьями тут. Вече полк решило не отправлять, но мы пошли.

Олег помолчал, потом отвязал свой второй меч, короткий, протянул его парню:

– На! В тесном строю этим бейся. И поглядывай вокруг, смотри, где я. Запомни стяг вот этот, – Олег махнул рукой назад, на всадника, который третий день возил за ним простое черное полотнище с лаконичным белым крестом, вышитым в правом верхнем углу. – Если увидишь, что поверх белый бунчук появился, – все бросай и пробивайся туда.

И поехал дальше вдоль строя. «Сволочье, – помянул он князей-коллаборационистов, одного за другим присягающих Орде. – Таких людей иметь – и сдаться? Сдать этих людей, двести пятьдесят лет потом вытаскивать у них последнюю копейку, чтобы ханов кормить и себе, что прилипло к рукам, оставлять?»

И вдруг опять накатило, вместе с образами Сребры и оставшегося в памяти Олега безымянным лейтенанта-танкиста, отступившее было оцепенение. В мозгу сложился кроссворд из одного-единственного слова – «бесполезно». Глаза закрылись, и на обратной стороне век темно-красными точками по синему выкладывалось то же слово. Даже пульс перестал быть беспристрастным и теперь выстукивал «бес-по-лез-но».

Олег бросил поводья, снял шлем и закрыл ладонями лицо. Кончики пальцев были холодными, стало чуть легче, но только чуть-чуть. Он застонал еле слышно и прикусил губу – до крови. Почувствовал солоноватость и вспомнил единственный секс с Квирой, случившийся после того, как ее отношения с Андреем расстроились. Воспоминание было целиком наполнено этим привкусом.

Это был хороший секс, хоть Квира и уехала с утра, не дождавшись, пока он проснется. Дурочка. Но какая все-таки замечательная дурочка!

Со вкусом крови он почувствовал, что опять отлегло, что слова «бесполезно» уже нет. Оно разложилось на забавного «бес’а», который «полз», на «нос», который «бел», на «сноб’а», который куда-то «полез», и на «Езно», который «беспол».

«Бедный-бедный Езно», – проговорил про себя Олег и улыбнулся.

Улыбнулся и Урдин, до того искоса, настороженно глядевший на Олега. Ему очень не нравилось, когда у странного волынского боярина был такой взгляд: смотрит куда-то и не видит ничего. В одержимость бесами Урдин не верил, но в такие моменты начинал сомневаться, в себе ли Олег Владимирович.