Изумрудный Армавир

Нерей Александр

— Четырнадцать пятьдесят местного. Началась Война Судного Дня. Египет и Сирия против Израиля. С двух сторон на него набросились. Хотят вернуть Голаны и Синай.

— Откуда зна… Ёшеньки! Сюда, что ли, Угодник уехал?

— Сюда. Иерусалим проверял. Чтобы святыни ваши не затронуло. Не затронет.

— А что там за самолёты? Над Армавиром не такие же летают?

— Чудак. Советские самолёты и напали. «Миги» с девятнадцатого по двадцать пятый. И у Египта, и у Сирии. А у Израиля другие.

—

Ближе нельзя? Глянуть на танки и переправы? Одни взрывы только видно, — попросил я.

— Скажи и за это спасибо. Потом. После того, как жертв уберут, свожу тебя, чтобы на всю жизнь запомнил. И танки, и самолёты, и прочие консервные банки.

— Без войны никак нельзя было?

— У себя спроси. Не можете вы без неё. Всегда или территориальный повод найдёте, или религия вам чужая не понравится. Подрастёшь – скумекаешь. Вспомнишь, как сам обрезанным был и по Медине бродил. Авось, поможет.

— Обрезанным? В каком месте? — опешил я, не разобрав заумных мирных речей.

— В смешном. Ольгу я больше не трону. Забудет разумом, но тянуться будет. Не к тебе, конечно, а к чувствам, которые испытывала при полётах, фильмах, купаниях. Так что, не дразни девчонку.

— Постараюсь.

— Правильное слово. Не соврал, но и не гарантировал. Она с родителями после Нового года квартиру получит и съедет на твою любимую Родину. Можешь использовать в своей липовой магии. Почудить. Но обещай до сорока лет никаких серьёзных пророчеств не делать.

— Постараюсь, — снова пообещал я и…

И после внезапного порыва ветра вскочил на ноги.

— Ну, спасибо. Ну, удружил, — раскричался от испуга, оказавшись с Оленькой у деда Паши в огороде.

— Чего ревёшь? — спокойно спросила соседка.

— А как же мне не плакать? Была у меня тарелочка ледяная, а стала огородная и невидимая, — попытался сыграть роль зайчика, потерявшего свою лубяную избушку.

— Не смешно, — заявила маленькая Аврора и уплыла из дедова двора, не поблагодарив за заморские приключения.

— Слава герцогу Бекингему! — выкрикнул я незнакомое имя из своей неправильной памяти и пошёл заново знакомиться с Павлом.

— Прибыли? А эту куклу рязанскую спровадил уже? Гордая она у тебя, — начал дед пикирование.

— Сначала по океанам загорают куклами рязанскими, а после убегают в края партизанские, — подержал я шуточное начало беседы. — Мороженку хочешь? У меня подарок мирный в кулаке так и зудит. Хочется чем-нить пальнуть.

— Мозгов себе выпроси. В ушко прицелься и шарахни. Авось, поумнеешь, — предложил Павел.

— Ты же тогда партизанить на другие планеты отправишься. Пожалею тебя. Пока пожалею. А будешь измываться… Может, по мороженому? — решил я не пикировать, а побыть мирным и любознательным ребёнком.

—

Смилостивился? Челом бью. Поклонился бы в пояс, но радикулит… Что застыл? В походе простыл?

— С самого начала тебе? Или с войны, на которой сейчас Угодник воюет? — предложил я деду на выбор.

— В двух словах мне. Полезное путешествие было, или одна забава? Можно, конечно и совмещать, но война… — задумался дед, не договорив свою мысль.

— Конечно полезное. Только вопросов после похода очень много. Может, позже о мире потолкуем? Это он Ольгу для дела сватал. Через неё мне нравоучения читал. Обещался больше не беспокоить девчушку, потому как… Свозил уже меня в Египет и Израиль. Там сегодня полыхнуло. Голаны, Сирия, Синай – всё в огне. Везде смерть. Причём, нашим оружием этих израильцев лупцуют. Но мир обещал, что…

А где Святая земля? Иерусалим? Туда война не дойдёт. Эс наш слово дал. Православие, сказал, не разрешу застрелить, — рассказал я Павлу, но больше сам всё прочувствовал и осознал, отчего и защемило где-то в груди.

— Стало быть, ты теперь оперился. С миром говоришь, на девок охотишься. Войну самую настоящую обсуждаешь, как твой батька футбол. Молодец, конечно. И ружьё выцыганил. Я в твои годы, как огня его боялся. По притче жил. Но не скажу по какой. Всё меняется. Скоро… Скоро моё время закончится. Расскажи про Федотовича своего. Как он с Доброй поладил?

— Ты что, раскис и прокис? До самого последнего часа, если не шашкой, то бородой маши, смейся и пляши. Ты ещё нужный учитель. Не смей гаснуть, пока другой не разгорелся, — набросился я на дедову меланхолию, как коршун на индюка, пытаясь попугать, а не ощипать.

— К этому завсегда надо готовиться. Так поведаешь? Или ты только на басни горазд?

— Там всё быстро было. Это я так помню. Пришла Добрая, спросила, готов ли он. «Завсегда готов», ответил. Она ему разрешила в её глаза заглянуть. Чтобы он в них сам себя увидел. Всё, что за жизнь натворил и набедокурил. Чтобы сам выбрал, чего достоин. Потом ещё что-то про память. Хочет он забыть всё или потомкам своим помочь? А он к своим деткам попросился. Которые уже к тому времени…

В общем, заглянул. Тело…

А тело наш Угодник подхватил. Батюшки! Только сейчас понял, что это он в его час… Что помог батьке отойти. А душа дедова продолжила стоять и в глаза Доброй смотреть. Видать, много чего дед наколобродил. Потом я в слёзы. Дальше не интересно, — закончил я младенческие воспоминания.

Дед сидел молча. Лицо его было серьёзным и бесстрастным, а вот, слёзы так и катились по щекам, по бороде, по искалеченным пальцам рук.

Сердце у меня защемило с новой силой, и я решил оставить Павла на лавке, а сам вернуться домой.