К нам осень не придёт
Шрифт:
— Анна Алексеевна, вы не могли бы встать?
Тщетно; Анна попыталась было пошевелиться, но сразу прекратила свои попытки.
— Ос… Оставьте же меня, князь… С-спасибо вам за всё. Мне так хорошо… Тепло. Я будто цветок… Я — роза…
Всеслав содрогнулся. Дьявол, а вот если бы он не завернул к Левашёвым сегодня? С того случая на охоте они с Анной не виделись, зато ему пришлось проявить чудеса изворотливости, чтобы не выпускать её из виду. Несколько дней он подъезжал к дому графа Левашёва в экипаже и выжидал, пока домочадцы Анны разъедутся. Он очень не хотел, чтобы при их разговоре с графиней присутствовали
И вот сегодня ему, кажется, повезло оказаться здесь вовремя: состояние Анны выглядит совершенно не натурально — значит, кто-то опять покушался на неё!
Всеслав снова ощупал её лоб. Под руку ему попался шнурок с какой-то подвеской; Полоцкий с досадой попытался сдёрнуть его. Не тут-то было: украшение оказалось намертво закреплённым вокруг головы Анны. Опасаясь сделать графине больно, Всеслав попытался аккуратно разорвать кажущееся таким непрочным плетение шерстяных нитей — и не смог.
Тогда он пошарил глазами вокруг себя: рядом на столике лежало вышивание, нитки, пяльцы. Нашлись там и маленькие серебряные ножницы; но и с их помощью Всеслав не смог справиться с проклятым шнуром.
Он выругался вполголоса и достал небольшой кинжал, спрятанный под сюртуком — князь Полоцкий не привык выходить безоружным. Однако, как и следовало ожидать, лезвие кинжала оказалось бессильно.
Всеслав уже не сомневался, что дело именно в этой красивой, изящной безделушке. Что там Люба говорила, обнову барышня приобрела? Или ей подарили? Кто же именно? Эти важные вопросы он обязательно задаст после, сейчас же главное — помочь Анне. Оставалось только одно…
Если бы кто-нибудь заглянул в этот миг в комнату, наверняка подумали бы, что князь Полоцкий сошёл с ума. Он опустился на колени рядом с её креслом и вцепился ставшими вдруг длинными и острыми, будто стальное лезвие клыками в узкий шерстяной шнурок, охватывающий лоб графини Левашёвой.
Всеславу казалось, что его голову пронзил раскалённый прут, что вошёл в самый мозг. Он зарычал, замотал головой, пытаясь разорвать проклятые нити — от них исходил жар, во рту точно вспыхнул огонь. Всеслав сомкнул челюсти, потянул за проклятый шнурок, тот вроде бы подавался, но разорвать его было невозможно. Полоцкий вновь вцепился в шнурок ногтями — бесполезно! Пришлось действовать клыками: снова и снова он пытался порвать, перетереть нити — голова едва не взрывалась от боли. Заколдованные нити сопротивлялись, будто живые; хорошо ещё, что Анна была без сознания и не знала, что происходит.
Он дрожал от напряжения, ощущая, что тело, привычное к опасности, начинало меняться: ногти удлинились, шерсть всё больше покрывала руки и шею… Он не хотел бы делать это здесь, но всё его существо в такие минуты собиралось с силами и обращалось в наиболее совершенную форму. Мало-помалу крупный волк с густой тёмно-серой шерстью таки смог перегрызть проклятые нити — но когда шнурок соскользнул с головы Анны, то, будто живой, сомкнулся на шее волка. Он глухо зарычал, шерсть на его загривке вздыбилась; мгновенно он бросился на спину и сильным движение когтей окончательно разорвал колдовской шнур… Не дожидаясь, пока обрывки нитей снова начнут смыкаться, точно заново отрастающие головы чудовища, волк искромсал их на мелкие кусочки.
Через минуту князь Полоцкий снова стоял перед Анной,
Глава 15
Анна покачивалась в карете, прислушиваясь, как копыта лошадей мерно постукивают по замёрзшей дороге. Она ехала в Стрельну, в свою усадьбу, что после смерти папеньки принадлежала ей.
Она чувствовала, что ни одного дня не может больше оставаться в доме Левашёва. Елена была в некотором недоумении, отчего это Анна вдруг решила пожить на природе; пришлось симулировать усталость, нездоровье и желание отдохнуть в тишине. К счастью, погода установилась ясная, с небольшим морозцем. Анна велела Любе уложить в сундук её тёплые вещи, упаковать любимые краски, кисти, холсты… Кроме кучера с ними никто не ехал: в стрельнинской усадьбе имелись несколько старых испытанных слуг, оставшихся там после смерти Калитиной-старшей, матери Алексея Петровича Калитина. Анна ни за что не взяла бы с собой никого из мужниного дома.
Она не помнила, что происходило до того, как она очнулась, точно после тяжёлой болезни, в своём будуаре. Она сидела в кресле, полностью обессиленная: болела и кружилась голова, сердце бешено колотилось, во рту было сухо, будто ей насыпали туда песка, глаза резало — даже огонёк свечи был невыносим, руки и ноги дрожали от слабости. А когда Анна глянула на себя в зеркало, то испугалась ещё больше: на неё смотрело серое лицо с чёрными потёками под глазами. Какой кошмар, а ведь рядом с ней стоял невесть откуда взявшийся князь Полоцкий!
Она ничего не понимала, и князь ничего не объяснял. Тут же появился доктор Рихтер, спешно вызванный Любой — он выслушал Анну, пощупал пульс, осмотрел горло, измерил температуру… Ничего определённого они не узнали — доктор предположил, что «Аннушка, вероятно, угорела — оттого и головная боль, и слабость», велел Любе открыть окна, принести чаю с сахаром и закутать барышню потеплее.
Люба принялась суетиться, доктор распрощался — а Вацлав Брониславович всё это время стоял, будто монумент, рядом с креслом и почти ни слова не сказал. Только когда они с Анной остались наедине, и она поблагодарила его за заботу, он начал расспрашивать её. И ей показалось, что они вернулись в то пасмурное утро в усадьбе Завадских.
Полоцкий хотел знать, кто подарил ей ферроньерку с рубином — на этот вопрос она честно ответила, что драгоценность приобрёл Владимир Андреевич, а уж потом Элен уговорила Анну принять её в подарок. Дальнейшее ей даже вспоминать было страшно; Анна поёжилась и плотнее закуталась в меховую полость.
Уже известным ей подчёркнуто-спокойным тоном Полоцкий сообщил, что нашёл Анну в ненормальном состоянии, напоминавшем наркотический дурман, из которого её было никак не вывести. А виной этому оказалось не что-нибудь, а подаренная ферроньерка.