К суду истории. О Сталине и сталинизме
Шрифт:
…Было ли какое-нибудь вредительство в Наркомторге в деле планирования и использования промышленных товаров, в чем и Л. Б. Залкинда обвиняли? Не только не было, но и не могло быть. Ведь планы “завоза промышленных товаров” по экономическим районам, составленные мною и руководимым мною Управлением промышленных товаров, я докладывал на заседаниях коллегии Наркомторга с подробным обоснованием и разъяснением каждого назначения. В заседаниях коллегии принимали участие ответственные и опытные партийные работники и эксперты от разных ведомств – ВСНХ, Наркомфина, крупных хозяйственных объединений, например, текстильного синдиката. Председательствовал на коллегии А. И. Микоян, который критически, даже придирчиво рассматривал каждую цифру, прежде чем согласиться на ее утверждение. О каком вредительстве в такой обстановке могла идти речь? Что же, все были слепцы, кроме меня? Такого нелепого предположения невозможно сделать. Да, я пользовался доверием коллегии, наркома и всех ответственных работников, знавших меня. Но это доверие было завоевано обоснованностью и убедительностью докладов, которые я делал, а также многими годами работы в советском государственном
…Когда Союзное бюро было “сформировано” на “международной основе”, его пополняли, по указанию следователей, дополнительными членами. В их числе оказался, между прочим, и В. К. Иков – неожиданно для основных “участников” Союзного бюро. Как проходило это пополнение, можно судить на примере М. И. Тейтельбаума. Уже состав Союзного бюро был определен и согласован следствием и обвиняемыми, когда меня вызвал из камеры следователь Апресян. В его кабинете я застал Тейтельбаума, которого никто из обвиняемых в своих показаниях не называл. Я знал Тейтельбаума много лет как партийного работника, социал-демократа. В прошлом он был большевиком, во время Первой мировой войны перешел к меньшевикам, в 1917 году состоял секретарем Московского комитета меньшевиков, после Октябрьской революции порвал с меньшевиками и работал в заграничном аппарате Наркомвнешторга. Когда я вошел, следователь Апресян поднялся и вышел, оставив нас вдвоем. Тейтельбаум обратился ко мне: “Я уже давно сижу в тюрьме. Меня били и требовали признания в том, что я брал взятки за границей с капиталистических торговых фирм. Я не выдержал истязаний и «признался». Это ужасно – ужасно жить и умереть с таким позором. Следователь Апресян вдруг мне сказал: «Может быть, вы хотите переменить показания – признаться в участии в контрреволюционном меньшевистском Союзном бюро? Тогда у вас будет не уголовное, а политическое преступление». «Да, хочу, – ответил я, – как это сделать?» Апресян говорит: «А я сейчас позову Якубовича. Вы его знаете?» «Знаю». Вот он и позвал вас. Товарищ Якубович, умоляю вас – включите меня в Союзное бюро. Лучше я умру как контрик, а не как мошенник и негодяй”. Тут в комнату вошел Апресян. “Ну как, договорились?” – обратился он к нам с усмешкой. На меня смотрели с мольбой полные отчаяния глаза Тейтельбаума. “Я согласен, – сказал я, – подтверждаю участие Тейтельбаума в Союзном бюро”. “Ну вот и хорошо, – сказал Апресян, – пишите показания, а остальные за вами подпишут. А вы, Тейтельбаум, заново пишите все показания, а старые я уничтожу”. Вот так формировалось Союзное бюро.
За несколько дней до начала процесса состоялось первое “организационное заседание” Союзного бюро в кабинете старшего следователя Д. М. Дмитриева и под его председательством. В этом заседании кроме 14 обвиняемых приняли участие Апресян, Наседкин и Радищев. На заседании обвиняемые познакомились друг с другом, и согласовывалось – репетировалось – их поведение на суде. На первом заседании эта работа не была закончена, и оно было повторено.
Я был в смятении. Как вести себя на суде? Отрицать данные на следствии показания? Попытаться сорвать процесс? Устроить мировой скандал? Кому он пойдет на пользу? Разве это не будет ударом в спину Советской власти? Коммунистической партии? Я не вступил в нее, уйдя от меньшевиков в 1920 году, но ведь я политически и морально был с нею и остаюсь с нею. Какие бы преступления ни совершал аппарат ОГПУ, я не должен изменять партии и государству. Не скрою, я думал и о другом. Если я откажусь от ранее данных показаний на процессе, что со мной сделают палачи-следователи? Страшно об этом и подумать. Если бы только смерть. Я хочу смерти. Я искал ее и пытался умереть. Но ведь они умереть не дадут – они будут медленно пытать, пытать бесконечно долго. Не будут давать спать до тех пор, пока не наступит смерть. А когда она наступит от бессонницы? Раньше, вероятно, придет безумие. Как на это решиться? Во имя чего? Если бы я был врагом Коммунистической партии и Советского государства, я нашел, может быть, нравственную опору своему мужеству в ненависти к ним. Но ведь я не враг. Что же может побудить меня на такое отчаянное поведение на суде?
С такими мыслями и в таком душевном состоянии меня вызвали из камеры и привели в кабинет, где сидел Н. В. Крыленко, назначенный государственным обвинителем на наш процесс. Я знал Крыленко давно – еще с дореволюционных времен. Знал близко. В 1920 г., когда я был смоленским губпродкомиссаром, он приезжал в Смоленск в качестве уполномоченного ЦК партии по наблюдению и руководству заготовкой хлеба. Некоторое время он жил в моей квартире. Мы спали в одной комнате…
Предложив мне сесть, Крыленко сказал: “Я не сомневаюсь, что вы лично ни в чем не виноваты. Мы оба выполняем наш долг перед партией, – я вас считал и считаю коммунистом – я буду обвинителем на процессе, вы будете подтверждать данные на следствии показания. Это наш с вами партийный долг. На процессе могут возникнуть непредвиденные осложнения. Я буду рассчитывать на вас. Я попрошу в случае надобности председателя дать вам слово. А вы найдете, что сказать”. Я молчал. “Договорились?” – спросил Крыленко. Я что-то невнятно пробормотал, но в том смысле, что обещаю ему выполнить свой долг. Кажется, на глазах у меня были слезы. Крыленко приветственно помахал рукой. Я вышел.
На процессе действительно возникло осложнение, предвиденное Крыленко. Так называемая Заграничная делегация меньшевистской партии обратилась к суду с пространной телеграммой-протестом,
На другой день, начиная свои показания перед судом, А. Ю. Финн-Енотаевский заявил, что он полностью присоединяется ко всему сказанному мною в адрес Заграничной делегации, и добавил, что я выступал в данном случае от имени всех обвиняемых.
Процесс прошел гладко – с внешним правдоподобием. Несмотря на допущенные следствием грубые ошибки в его мотивировании. В особенности в эпизоде с якобы имевшим место нелегальным приездом в Советский Союз члена меньшевистского ЦК Р. А. Рейн-Абрамовича. Надо было знать Абрамовича, как я знал его, чтобы понять всю нелепость утверждения о возможности его нелегального приезда в СССР. Во всем составе Заграничной делегации не было человека, менее способного на подобный риск. Как на предварительном, так и на судебном следствии мне удалось уклониться от подтверждения своего свидания с ним. Но Громан и некоторые другие подсудимые наперебой рассказывали о своих с ним встречах. Я слышал впоследствии, что Абрамович опубликовал на Западе неопровержимые доказательства своего алиби…
В своей “защитительной” речи я сказал, что преступления, в которых я сознался, заслуживают высшей меры наказания, что требование государственного обвинителя не является преувеличенным, что я не прошу у Верховного суда сохранения мне жизни. Я хотел умереть. После дачи мною ложных показаний на следствии и на суде я ничего не хотел, кроме смерти, я не хотел жить покрытый позором. Когда после моего выступления я садился на свое место на скамье подсудимых, Громан, сидевший рядом со мной, схватил меня за руку и в гневе и в отчаянии проговорил полушепотом: “Вы сошли с ума! Вы нас всех погубите! Вы не имели права перед товарищами так говорить!”
Но нас не приговорили к смерти.
Когда после приговора нас выводили из зала, я столкнулся в дверях с А. Ю. Финн-Енотаевским. Он был старше по возрасту всех подсудимых и старше меня на 20 лет. Он мне сказал: “Я не доживу до того времени, когда можно будет сказать правду о нашем процессе. Вы моложе всех – у вас больше, чем у всех остальных, шансов дожить до этого времени. Завещаю вам рассказать правду”.
Исполняя это завещание моего старшего товарища, я пишу эти объяснения и давал устные показания в Прокуратуре СССР.
5 мая 1967 года.
Михаил Якубович ».
Заявление М. П. Якубовича в Прокуратуру СССР является не единственным документом, раскрывающим механику подготовки политических судебных процессов 1930 – 1931 гг. Мне был передан еще один документ – «Записки» Б. И. Рубиной о своем брате И. И. Рубине, который также сидел на скамье подсудимых по делу Союзного бюро.
И. И. Рубин, видный ученый в области политической экономии, принимал участие в революционном движении еще с 1905 г. Он был вначале членом Бунда, затем примкнул к меньшевикам. Но после 1924 г. Рубин отошел от политики и посвятил себя исследованиям в области политэкономии. Он работал в Институте Марк са – Эн ге льса – Ле ни на и пользовался большим доверием директора этого института Д. Б. Рязанова. Включение Рубина в Союзное бюро было предпринято главным образом для того, чтобы скомпрометировать Рязанова, к которому Сталин относился с крайней неприязнью.
После процесса Союзного бюро Рубин находился три года в одиночном заключении, а затем был сослан в Актюбинск. Сюда к нему приехали жена, а затем и сестра, которым он рассказал об обстоятельствах, вынудившим его дать ложные показания о себе и Рязанове.
«Вот что я узнала от своего брата, – пишет в своих воспоминаниях Б. И. Рубина. – Когда его арестовали 23 декабря 1930 года, ему предъявили обвинение, что он является членом Союзного бюро меньшевиков. Обвинение это показалось ему настолько нелепым, что он немедленно подал письменное заявление с изложением своих взглядов, что должно было, по его мнению, убедить в невозможности такого обвинения. Когда следователь прочел его заявление, он тут же разорвал его. Брату устроили очную ставку с Якубовичем, который был арестован ранее и признал себя членом Союзного бюро. Мой брат даже и знаком не был с Якубовичем. На очной ставке, когда Якубович, обратившись к моему брату, сказал: “Исаак Ильич, мы же вместе с вами были на заседании Союзного бюро”, – мой брат сразу спросил его: “А где это собрание происходило?” Этот вопрос вызвал такое замешательство в ходе допроса, что следователь, тут же прервав допрос, сказал: “Ну и юрист же вы, Исаак Ильич!” Мой брат действительно был юристом, многие годы работал в этой области. После этой очной ставки обвинение Рубина как члена Союзного бюро отпало. Вскоре брата перевели в Суздаль.