Кабахи
Шрифт:
— Тетя не пускала меня. Уж я ее упрашивала!.. «Дай, принесу еще кувшин». — «Нет, говорит, довольно с тебя, сходишь позднее». Ни за что не хотела отпустить! Я убежала, а она за мной. Еле от нее отделалась, обещала, что сразу вернусь. Реваз, тетя Тина ничего не говорила отцу. Я знаю, что ничего не говорила. И я тоже ни словом не обмолвилась. Клянусь папой, ни я, ни она ничего не говорили. Он сам узнал. Не знаю как, но узнал. Он очень сердит, давно уже я не видела его таким сердитым. И больше всего зол на тебя. Постой, Реваз. Я все знаю. Я тебя не виню, но почему ты не мог немножко подождать? Может, он и сам собирался помочь тетушке Сабеде? Может, он вернул бы ей этот несчастный виноградник, вернул бы по своей собственной воле? Зачем тебе понадобилось встревать в это дело? Ах, Реваз, вот видишь, ты сам невольно сталкиваешься с моим отцом… Все время сталкиваешься… Нет, не невольно, а нисколько
Реваз соскочил с арбы, перекинул вожжи через облучок и осторожно отвел руки всхлипывающей девушки от ее лица.
— Можно подумать, что у вас, женщин, в пальцах не кровь, а слезы: только поднесете их к глазам, и готово — потекли ручьем! Ну, чего ты плачешь? Что случилось, того не вернуть. Да и ничего особенного не случилось. Знаю я твоего отца, не бойся — от одного пинка крепость не развалится. Я должен был так поступить и нисколько не раскаиваюсь. Понадобится — и опять поступлю точно так же! А ты не плачь, не о чем тебе плакать и не дай бог, чтобы было о чем. Пока мы еще оба живы — и я, и твой отец. Если он очень уж нас с тобой доймет- заберу тебя к себе. Хоть сегодня же заберу! Правда, я хотел немного повременить, новый дом сначала построить… Материал уже заготовлен, вот только бы с колхозными делами управиться… Но это ничего, я и сейчас не бездомный, есть тебе куда перейти. Дом, конечно, старый, но что ж тут особенного, зато будем там вместе. Главное не жилье, а то, кто в нем живет. Зато потом еще легче будет строить. Новый дом я поставлю около абрикосового дерева. Я буду строить, а ты помогать. Будешь ведь помогать? Когда я присяду, усталый, под деревом, чтобы перевести дух, ты принесешь мне воды. Нет, не воды, а вина — холодного вина. Под домом я устрою марани, закопаю в землю большие кувшины. Вино в них всегда холодное и не портится — сохраняет вкус. А летом холодное вино удивительно освежает и охоту к работе придает. Выпьешь немного — и становишься прямо как лев, готов, кажется, скалу, что над Берхевой высится, одним ударом своротить. Так вот, построим мы с тобой вместе дом, вместе будем в нем жить и вместе за стол садиться. Готовить еду будешь ты. Впрочем, нет, стряпать я тебе не дам, а то, пожалуй, весь свой годовой заработок за один месяц на еду спущу, такая она будет вкусная… Построю я дом посередке, между виноградником и садом. Перед балконом посажу лозы и пущу их на высокие подпоры, так что весь двор от виноградника до балкона будет как сплошная тенистая беседка под навесом из виноградных лоз. А навес — такой высокий, чтобы во двор свободно могла въехать арба. Работать я стану не покладая рук, ночью и днем, и дом у нас будет полная чаша. Потом, может быть, и машину купим, легковую машину. По воскресеньям будем отдыхать. Захочется — съездим в Телави, пойдем в театр или в кино, потом, может быть…
Девушка прислушивалась к этому потоку сбивчивых, горячих слов, и глаза ее, блестевшие от слез, наполнялись радостью. Наконец она схватила за руку размечтавшегося бригадира и остановила его.
— Реваз, Реваз, ты опять забываешь о моем отце! Ты опять забываешь, что, кроме него, у меня никого больше нет и что я у него тоже единственная. Неужели не помнишь, что я тебе говорила в прошлый раз? Вот он продал машину, чтобы достроить дом. А зачем, для кого он строит? На что одинокому человеку такой большой дом? Как же я могу оставить отца? Ну право, Реваз, подумай сам — разве я могу его покинуть? Ведь он даже не захотел жениться во второй раз, когда еще был молодым, и все только из-за меня, чтобы не было мачехи у его любимой дочки. Ну а если он не женился в те годы — разве теперь будет у него охота жениться? Да и зачем нам мучиться, строить дом, когда вот он, уже готовый, к нашим услугам? Будем жить в нем все вместе — и мы с тобой, и отец — все, все будем вместе! Твоя мать и моя тетка станут смотреть за садом и виноградником, я буду хозяйничать в доме, а ты и папа займетесь колхозными делами. Если ты не хочешь, чтобы с нами жила тетя Тина, — что ж, у нее прекрасный дом в Пшавели, она тогда уедет к себе. Если бы только ты, Реваз, сумел как-нибудь поладить с моим отцом. Добейся, чтобы он опять тебя полюбил! Ах, Реваз, неужели ты не можешь сделать это ради меня, неужели я столького не стою?.. А ведь как он раньше любил тебя, помнишь? Всячески тебя выдвигал, бригадиром назначил, поручил тебе самые лучшие виноградники… Почему же вы теперь стали враждовать? Чего вы не поделили, что случилось с вами обоими, на мою беду?
— Ну, ну, Тамара!
— С тобой, Реваз, я готова жить хоть в дремучем лесу, хоть в пещере, но что мне с папой делать, как я его покину?
— Кто ж из нас выходит за кого замуж — я за тебя или ты за меня? — смеялся Реваз. — Нет, Тамара, это не дело! У вороны и то есть свое гнездо, а ведь мы с тобой — люди!
— Реваз, мой милый, мой дорогой, поверь мне, послушайся меня! Так будет лучше, гораздо лучше! И отца моего тоже слушайся. Он снова тебя полюбит, и все будет хорошо. А теперь я пойду домой, Реваз, а то еще кто-нибудь увидит нас вместе — и, если отцу скажут, что мы здесь с тобой встречались и разговаривали, я просто не знаю, что он сделает. — Девушка наполняла кувшин и смотрела снизу вверх на парня, поднявшегося снова на арбу. — Что мне делать, ну что мне делать, ума не приложу!..
Реваз удобно уселся на передке, подобрал вожжи и сказал девушке, уже повернувшей к дому:
— Ладно, буду слушаться твоего отца и постараюсь даже верить ему. А тебе вот какой даю наказ: как только солнышко высоко поднимется и прижмет жара, чтобы ты не смела выходить на солнцепек: сиди дома или под деревом, в тени. И постарайся хоть изредка показываться мне на глаза — иначе я буду приходить к вам в сад, даже если твой отец обнесет его каменной стеной, как замок Ираклия.
4
На шоссе показалась нагруженная сеном арба, и старики, собравшиеся у заглохшего родника, оживились.
Зурия, приставив ладонь козырьком к реденьким бровям, смотрел на буйволов, медленно тянувших арбу по дороге.
— Здорово поработали! Эх, молодость, молодость! Дорого бы я дал, чтобы поспать сейчас на свежем воздухе, в горах!
— Поручи Годердзи любое дело — или одолеет его, или ляжет костьми.
— А сон в горах сладкий, это правда, — согласился с Зурией крикун Габруа. — Я тоже в молодости не раз бывал на Пиримзисе. Стоит там граб посреди луга, старый граб. Мы около него ставили шалаш. Ух и спалось же под этим грабом, ребята! Бывало, навалишь побольше сена, ляжешь, и сверху тоже сеном прикроешься. В траве цветов разных — гибель, и дух от этого сена идет такой, что вдохнешь — и опьянеешь, словно от доброго старого вина. Не успеешь голову положить на изголовье, как уже спишь сладким сном.
— Если бы сено могло усыплять, зимой скотина в стойлах день и ночь глаз бы не размыкала, — хихикнул Ефрем.
— Ты, Ефрем, разве что в глине своей сладко уснешь, — глянул на гончара сидевший рядом Лурджана.
— От глины сон крепкий, что верно, то верно! Кто лег в нее, тот уж больше не просыпался, этого не бывало, — усердно набивая самосадом чубук, проговорил Хатилеция.
— Я не про такой сон говорю, — обиделся Габруа. — Спроси хоть Лурджану, как спится в горах.
— Было б сено — и в поле уснешь как нельзя лучше, зачем тебе горы? — сказал Саба.
— Нет, брат, горы — это горы, летом в горах ночевать — совсем другое дело! — возразил Лурджана. — Вечером мы рано не ложились, правда, Габро? Долго сидели у огня, рассказывали сказки да были… А потом — на боковую. Ночь хороша, а утро еще того лучше. Вылезем, бывало, утром из шалаша, спустимся на речку, ополоснем лицо студеной водицей и такую силу в руках почуем, что еще до завтрака семь-восемь рядов прокосим…
— Мудрено ли — небось Годердзи роздыху не давал. Как попрет впереди, все равно что кабан через заросли, попробуй отстань!
— При чем тут Годердзи? — удивился Габруа. — Нас самих охота разбирала, так и тянуло к работе.
— Отчего же ты в этом году не поехал в горы, Габруа? Видно, тебе летом и на своем балконе хорошо спится.
Габруа насупился:
— Чего мне на старости лет туда-сюда таскаться! Давно уж прошло мое время.
— А ну-ка, пусть Ефрем кликнет — сразу арбу запряжешь!
— Ты ко мне, Датия, перестань цепляться. Я у тебя прямо как бельмо на глазу. Вот будешь в моих годах, тогда со мной разговаривай.