Каин: Антигерой или герой нашего времени?
Шрифт:
Иван тихо улыбнулся.
— Батюшка твой меня уже из своей сумы попотчевал. Как звать тебя, дивчина?
— Глашей… Из своей сумы? Да там и есть-то — кот наплакал. А я вас пареной репой да моченой брусникой на меду угощу. Вы пока на лавку присядьте. Я одним духом!
Девушка проворно собрала стол.
— Сколько же тебе лет, Глаша?
— Семнадцать на Покров будет…Присаживайтесь к столу, ваше степенство.
— Куда ж теперь денешься? Пареную репу и бояре и цари с усладой едят [143] .
143
Пареная
— Шутите, ваше степенство. Неужели и цари?
— Давай договоримся, Глаша. Не называй меня так больше. Набило оскомину. Я же еще молодой. Борода старит, а мне и двадцати пяти нет. Называй меня просто Василием. Я ведь тоже крестьянской косточки. Отец и мать жили вот в такой же небольшой деревушке, а я до четырнадцати лет в лапоточках бегал. Что же касается царей, — истинная правда. И князья, и графья, и купцы пареную репу за милую душу уплетают.
— Какая прелесть, что вы в деревушке жили. Здесь же все свое, близкое, родное.
Глаша заметно оживилась.
— А города тебе не нравятся?
— Нисколечко. Я никогда их не видела, Василий Егорович, но люди рассказывали, что в городах много всяких лиходеев живет. Темницы там и много всяких господ, кои людей избивают.
— Кто же из такой глуши в городе побывал, Глаша?
— Наши — никто. Но года два назад в деревне один пришлый прибился. Он миру о городах и поведал. Жуть берет!
— И кто ж такой?
— Егоня. В деревне его не больно боготворят. Снулый он какой-то, нелюдимый, нашим побытом не живет.
— Случается, но про города ваш Егоня переборщил. В городах есть много и хорошего. Красивые терема и храмы, богатые люди в цветных нарядах. А веселые скоморохи, кои любого неулыбу рассмешат?
— Ой, как интересно. Егоня же об этом ничего не сказывал, но в деревне жить лучше… Вкусная брусничка на меду? Если пожелаете, я вам целый кувшин налью. В Варнавино-то, небось, такого даже на торгу не увидите.
Иван смотрел на чистое, зарумянившееся лицо девушки с темными бархатными бровями и невольно любовался не только ее красотой, но и ее редким простодушием.
Ему не хотелось уходить из этой избы, ибо сердце его здесь вновь по-настоящему отдыхало. Зеленые, лучистые, бесхитростные глаза Глаши как бы говорили ему: вот сидит перед ним пригожая девушка, бедная, в скудной избе со светцом, в простеньком синем сарафане с открытой грудью [144] , надетого поверх белой рубахи, в легких крестьянских чеботах [145] , но она счастлива, счастлива своей жизнью и тем бытом, который ее окружает. Как все это удивительно! У него же груда золота, но оно не осчастливило его, не заполнило душу буйной радостью, не привело к безмятежному покою.
144
Сарафаны среди крестьянского мира шились как с закрытой, так и с открытой грудью, но обязательно опоясывались нешироким поясом.
145
Чеботы и чеботья мн. южн. зап. местами и сев. вост. сапоги; мужская и женская обувь, высокий башмак, по щиколотки,
— Вы бы знали, какое у нас красивое взгорье, Василий Егорович. Заберешься — дух захватывает. В городе такой красоты не увидишь.
— Надо же. Не худо бы глянуть, Глаша.
— Так пойдемте, я вам покажу. Не пожалеете.
— С удовольствием!
Девушка сняла с колка летник [146] , надела его поверх сарафана, а пышную русую косу затянула в тугой узел.
— Это, чтобы лапник не цеплялся… А вы бы в отцовский зипун облачились, он хоть из дерюжки, но крепкий, а вместо шапки — колпак из войлока.
146
Летник — старинная летняя женская одежда с длинными широкими рукавами.
— Как прикажешь, милая девушка, — улыбнулся Иван. — Еще бы лапти — вот тебе и мужик из деревеньки.
— Так и лапти найдутся. Тятенька добрый десяток за зиму наплел. Сейчас в чуланку сбегаю.
— Не надо в чулан, Глаша. Надеюсь, сапоги мои не издерутся.
— Ну, тогда с Богом. Сотворите крестное знамение на Богородицу, попросите с молитвой пути доброго — и тронемся.
Выше уже говорилось, что Каин не верил ни в черта, ни в Бога, в храмы не ходил, молитвы не произносил, хотя как человек, обладающий феноменальной памятью, наизусть знал не только «Отче наш», но и другие молитвы, кои запомнились ему от матери, а посему он впервые за долгие годы послушался какой-то девчонки, и выполнил то, что она попросила.
Избу Глаша не стала даже закрывать, но этому Иван уже не удивился.
По узкой тропинке они спустились к озеру, над которым клубился жидкий серебристый туман, выползая на берега, и обволакивая разлапистые сосны взгорья.
В ракитнике и в густых изумрудных камышах, весело пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.
Неторопливо, сонным вековым бором поднялись на взгорье. Взошли на самую вершину. Иван встал на самом краю вздыбленного крутояра, ухватился рукой за узловатую почерневшую корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к девушке.
— Воистину, дух захватывает, Глаша. Какой простор!
Иван снял с головы войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил на голове кудреватые черные волосы.
Далеко внизу под взгорьем зеркальной чашей застыло озеро, а за ним круто изгибалась река Ветлуга, за которой верст на тридцать в синеватой мгле утопали дикие непроходимые леса.
— Хороша матушка Русь. И красотой взяла и простор велик. Вот на таком же взгорье, поди, некогда стоял сам Стенька Разин.
— Стенька Разин?.. Но он же был разбойником.
— Кто так говорит, Глаша?
— Как-то становой пристав мир собирал. Из Варнавина пожаловал. Говорил мужикам, чтоб мирно трудились, не бунтовали, иначе тех ждет лютая казнь, как разбойника Стеньку Разина.
— А зачем пристав в тихую деревеньку вдруг пожаловал? — едва сдерживая себя, спросил Каин.
— Из-за Егони. Коза соседа каким-то образом в его огород забралась, да кочан капусты объела. Егоня на соседа топором замахнулся, а тот перепугался — и к приставу. У нас такого сроду не бывало, чтоб за топоры хвататься. Вот пристав и собрал мир. Стенькой Разиным пугал. Какой же он страшный этот разбойник.