Каирская трилогия
Шрифт:
— Госпожа моя, вам предстоит тяжёлый день, хотя и приятный. Да увеличит Аллах число радостных дней…
Амина, не отрывая головы от своего занятия, пробормотала:
— Мы должны подготовить целый стол вкусных блюд…
Умм Ханафи улыбнулась, и кивнув подбородком хозяйке, сказала:
— Благословение — в мастерстве…
Затем она снова погрузила руки в тесто и продолжила месить его.
— Мне бы хотелось, чтобы мы довольствовались только раздачей похлёбки нищим вокруг мечети Хусейна.
Порицающим тоном Умм Ханафи заметила:
— Но среди нас не будет ни одного чужого.
В словах Амины прозвучало некоторое недовольство:
— В любом случае, это будет пир и настоящее шумное гуляние. Фуад, сын Джамиля Аль-Хамзави, тоже получил диплом бакалавра, однако этого не слышно и не видно!!
Но Умм Ханафи снова упрекнула её:
— Это лишь удобный случай собраться нам всем вместе с теми, кого мы любим…
Разве было место радости без упрёков или опасений? В прежние времена она подсчитывала годы, и обнаружила, что Камаль получит свой школьный диплом тогда же, когда и Фахми получил бы свой диплом по праву. Но такой праздник так никогда и не состоялся, а её благотворительный обет так и не был исполнен. Девятнадцать… Двадцать… Двадцать один… Двадцать два… Двадцать
— Госпожа Аиша обрадуется пахлаве, и вспомнит те денёчки, сударыня…
«И госпожа Аиша обрадуется, и мать Аиши тоже обрадуется. День и ночь, сытость и голод, бодрость и сон — всё идёт по кругу, как будто ничего и не было. Утешься и забудь заявление того, кто сказал, что не будешь ты жить после его смерти ни дня — ты ведь жила, чтобы поклясться на его могиле, и если сердце твоё содрогалось, это же не значит, что и весь мир перевернулся, словно его полностью забыли до тех пор, пока не придёт время посетить кладбище. Сынок, ты наполнял и глаза мои, и душу, а тебя вспоминают лишь по праздникам. Где же вы сегодня?.. Каждый занят своим делом, кроме тебя, Хадиджа — у тебя сердце и дух твоей матери, даже данный тобой однажды совет быть терпеливой. Аиша не такая, но подожди! Не стоит быть столь несправедливой к ней. Она скорбела столько, сколько и положено. А Камаля не за что упрекать — пожалей эти юные сердца. Ты был для меня и первым, и последним, Фахми. Твои волосы стали седыми, Амина, а сама ты стала похожа на призрак. Так говорит Умм Ханафи — не будет у тебя больше ни здоровья, ни молодости. Тебе уже почти пятьдесят, а ему не было и двадцати. Беременность с её прихотями, роды, вскармливание молоком, любовь и надежды, а потом ничто… Интересно, а в голове у моего господина разве нет этих же мыслей?.. Оставь его в покое! Скорбь мужчин не похожа на женскую скорбь. Так говорила ещё моя мать, да будет земля ей пухом! Боль разрывает мне душу, мама, от того, что он вернулся к своим привычкам, словно Фахми и не умирал, и как будто память о нём испарилась. Он даже упрекает меня всякий раз, как грусть начинает тяготить меня. Разве он не настолько же отец ему, как я — мать?… Мать говорила: „Ох Амина, бедняжка… Не раскрывай свою грудь этим мыслям… Если бы можно было судить сердца людей так же, как материнское сердце, то все они стали бы камнями… Он ведь мужчина, а скорбь мужчин не похожа на женскую скорбь… Если бы мужчины поддались скорби, то рухнули бы под тяжестью этого бремени. Если ты заметишь, что ему грустно, то должна ободрить его…. Он — твоя опора, несчастная доченька моя“».
Этого нежного голоса больше не было, и утрата её матери пришла неожиданно к этим сердцам, уже наполненным скорбью, так что никто почти и не плакал по ней. Мудрость пожилой дамы проявила себя однажды, когда муж Амины вернулся домой под самое утро и бросился на диван в рыданиях. В ту ночь она так хотела, чтобы он поправился, пусть даже если навсегда забудет о смерти сына. «Но ты сама, Амина, разве ты иногда не забываешь? Что ещё ужаснее — это то, что ты наслаждаешься жизнью и стремишься жить. Таков мир. Так говорят! А ты повторяешь то, что говорят другие и веришь в это. Как ты могла позволить себе после этого злиться на то, что Ясин поправился и вернулся к привычному образу жизни! Погоди. Вера и терпение… Отдайся на волю Аллаха — ведь всё, что случается с тобой в жизни, посылает тебе Он. Ты навсегда останешься „Умм Фахми“. Пока я жива, я останусь твоей матерью, Фахми, а ты — моим сыном…»
Замешивание теста продолжалось. Господин Ахмад открыл глаза свету раннего утра. Он потянулся и громко и протяжно зевнул — голос его становился всё громче, словно от роптания или протеста — затем уселся на постели, опершись ладонями о вытянутые ноги. Спина его казалось изогнутой, а верх белого джильбаба был залит потом. Он повертел головой вправо-влево, словно вытряхивая из неё остатки сна, затем ноги его скользнули по полу, и он, пошатываясь, направился в ванную — принять холодный душ…
Это было единственное лекарство, которое могло привести в порядок тело, голове вернуть размеренность, а душе — равновесие. Он снял с себя одежду, и когда подставил тело под струи воды, вспомнил о приглашении, которое получил вчера. Сердце его забилось сильнее вместе с воспоминанием об этом и c бодрящим ощущением от холодной воды. Али Абдуррахим сказал ему: «Оглянись и посмотри назад, на тех, кого ты любил. Жизнь не может продолжаться вот так вечно. Я хорошо тебя знаю». Пойти ли ему на этот последний шаг? Прошло пять лет, а он всё противится сделать его. Покаялся ли он перед Господом как истинный верующий, которого постигло несчастье?… Или он утаил в себе это покаяние, боясь огласки? Или поддался искреннему намерению, не утруждая себя покаянием?… Он не помнит, да и не хочет помнить об этом. Тот, кому около пятидесяти пяти, уже не ребёнок. Что же тогда тревожило и сотрясало его мысли?! У него было это ощущение в тот день, когда его пригласили на музыкальный вечер с песнями и застольем, и он согласился. Воспримет ли он таким же образом, к примеру, и призыв от имени тех, кого он любил? В какие такие времена скорбь могла оживить того, кто умер? Разве Аллах повелел нам собственными руками губить себя и следовать за теми, кто покинул нас?!.. За год траура и аскетизма скорбь почти прикончила его. Длинный год, на протяжении которого он не притронулся к вину, не слышал музыки, изо рта его не выскользнуло ни одной остроты или шутки, а волосы поседели… Да, седина незаметно подкралась к нему именно в тот год, хотя он и вернулся к выпивке из сострадания к близким друзьям, которые и сами прекратили развлечения из уважения к его горю. Затем они стали чередовать вечера без спиртного и вечера-элегии с запоями, так какие к ним могут быть претензии?! «Хотя все три твои близких друга не желали позволять себе брать от жизни больше, чем ты сам, постепенно всё вернулось на круги своя, за исключением женщин, поскольку ты считал, что это большой грех, и не настаивали на этом поначалу. Какое же отвращение и грусть ты испытывал! Посланник Зубайды не произвёл на тебя никакого впечатления. Ты отверг Умм Мариам с печальным достоинством, переживая неизведанные до того мучения, ты думал, что больше никогда к этому не вернёшься, и раз за разом обращался к самому себе… Вернусь ли я снова в объятия всех этих певичек, когда Фахми лежит в сырой земле?! Ах… До чего же в своей слабости и несчастьях мы нуждаемся в Божественном милосердии!! Так пусть продолжает скорбеть тот, у кого есть гарантии, что он не умрёт завтра. Кто
Храп Ясина было первым, что услышал Камаль, едва проснувшись. Он не удержался и позвал его, не столько от желания разбудить вовремя, сколько подразнить. Камаль не отставал от него и звал его тонким голоском, пока брат не ответил ему своим словно агонизирующим голосом, жалуясь и сетуя. Затем он перевернулся всем своим крупным телом, и кровать затрещала под ним, будто стонала от боли. Он открыл покрасневшие глаза и вздохнул.
По его мнению, ничего не указывало на спешность, пока оба они не могли пройти в ванну до того, как оттуда выйдет отец. Пользоваться ванной на первом этаже было теперь не так-то просто с тех пор, как в доме завели новый порядок — пять лет назад — перенеся комнаты на верхний этаж, за исключением гостиной и смежным с ней залом, меблированным по-простому, так как он считался прихожей. И хотя Ясин и Камаль совсем не приветствовали идею находиться на одном этаже с отцом, они были вынуждены уважать его волю и перебраться с нижнего этажа, куда больше не ступала ничья нога, если в доме не было гостей, наверх. Ясин прикрыл глаза, однако не заснул, но не потому, что пытаться заснуть вновь было тщетным делом, а потому, что образ, появившийся в его воображении, воспламенил его чувства… Это круглое лицо цвета слоновой кости с чёрными глазами. Мариам! Он откликнулся на зов своих мечтаний… и поддался дурману, что был слаще, чем сон.
Несколько месяцев назад она даже не существовала для него, пока он не услышал, как Умм Ханафи однажды вечером сказала жене его отца: «Госпожа моя, вы уже слышали новость?… Госпожа Мариам развелась и вернулась к матери». Тут Ясин вспомнил о Мариам, и о Фахми, и о том английском солдате-приятеле Камаля, хотя имя его забыл. Вслед за тем в памяти его всплыл давний интерес к этой личности, от которой забурлило у него в груди сразу после того, как разразился скандал. И вдруг внутри него загорелась светящаяся вывеска, вроде тех реклам с подсветкой, что горят по ночам, на которой было написано: «Мариам… твоя соседка… вас отделяет лишь стена… разведена… с прошлым, и каким прошлым!.. Радуйся». Но он лишь вздрогнул, потому что воспоминание, связанное с Фахми, удерживало его и причиняло боль, побуждая его закрыть эту дверь, да покрепче. И хотя он сожалел — если вообще сожалел об этой потаённой мимолётной мысли, позже случайно повстречал её в Муски [58] вместе с матерью, и его глаза случайно пересеклись с её, Мариам узнала его, и на губах её появилась еле заметная улыбка — не просто признательная улыбка, — и в сердце его впервые что-то зашевелилось, и не только от благодарности, но и от приятного впечатления, оставленного этим лицом цвета слоновой кости, с подведёнными глазами и телом, в котором кипела жизненная энергия и молодость. Она напомнила ему Занубу в своё время… И он отправился к своей цели, возбуждённый и задумавшийся. Но едва он сделал несколько шагов и спустился в кофейню Ахмада Абдо, на него нахлынуло грустное воспоминание, породившее скорбь в сердце и напомнившее ему Фахми: его лицо, характерные черты, манеру поведения, походку. Возбуждение его ослабло и спало, а вместо него Ясина охватила сильнейшая грусть… Нужно положить всему этому конец… Но для чего?
58
Муски — одна из самых многолюдных улиц в Каире, известная крупнейшим базаром. В середине 20 века через этот район проложили улицу Аль-Азхар.
Через час — через день он вновь спросил себя о том же, и ответом ему было: «Фахми… Какая связь была между ними двоими? Он ведь когда-то хотел к ней посвататься. Но почему не сделал этого?.. Отец не согласился… И только-то?… Это было, по крайней мере, основной причиной. А ещё что?.. Случился скандал с англичанином, который стёр тот бледный след любви, что ещё оставался в его душе… Бледный след любви?.. Да, по-видимому, потому что он забыл её. Значит, сначала забыл, а в конце концов отверг? Да. Так какие могли быть у них отношения?… Не было никаких отношений?… Но!! Я имею в виду братские чувства между нами, возможно ли, чтобы было сомнение в них?… Нет, тысячу раз нет. А эта девушка того стоит?… Да. А её лицо и тело?… И лицо, и тело того стоят. Так чего же ты ждёшь?»
Время от времени она мелькала в окне, на крыше… На крыше много, много раз…
«Почему она развелась?… Из-за плохого характера мужа. Тогда ей повезло, что она развелась. А может, из-за собственного дурного характера, тогда тебе, Ясин, повезло».
— Вставай, а иначе тебя опять охватит сон.
Он зевнул, проводя своими толстыми пальцами по растрёпанным волосам, и сказал:
— Ну и повезло же тебе из-за этих длинных школьных каникул!
— Разве я не проснулся раньше тебя?
— Но ты ведь можешь продолжать спать, если хочешь…
— Как видишь, мне не хочется…
Ясин без особой причины рассмеялся, а затем спросил:
— А как звали того английского солдата — твоего старого друга?
— Ах… Джулиан…
— Да, верно, Джулиан…
— А почему ты вдруг о нём спросил?
— Ни почему!!
«Ни почему?.. До чего же глупые вещи говорит наш язык. Разве Ясин хуже, чем Джулиан?.. Джулиан, по крайней мере, ушёл, а Ясин остался. Есть что-то в её лице, что постоянно шлёт тебе улыбку. Разве она не замечает, с какой настойчивостью ты появляешься на крыше? Ну конечно. Вспомни Джулиана — она не из тех женщин, что упускают значение таких жестов. Она ответила на твоё приветствие… В первый раз она обернулась к тебе с улыбкой, во второй — засмеялась. Как же красив её смех! В третий раз жестом указала на крышу наших домов, как бы предупреждая. „Я приду туда после захода солнца“, — так я смело сказал ей. А разве Джулиан не делал ей знаки с улицы?»