Каирская трилогия
Шрифт:
Ему показалось, пока он пристально глядел на своего собеседника, что лицо его не так уж незнакомо ему. Он уже видел его раньше. Но где? И когда? Надо вспомнить. Вероятно, уже не первый раз он видит его. Ах… Улыбка облегчения расплылась по его лицу:
— Не вы ли случайно тот благородный молодой человек, что однажды пришёл нам на помощь в самый подходящий час, когда на нас напали в мечети Хусейна, да будет доволен им Аллах?
Юноша тихо ответил:
— Да, это я, господин мой…
— Я оказался прав в своих предположениях. А ещё наивные и глупые утверждают, что вино притупляет память. Но чего они так уставились на меня? Смотри, смотри. Этот взгляд совсем не предвещает ничего доброго. О Господи, сотвори благо. Прибегаю к защите Аллаха
— Фахми?! Вы пришли за ним… Может быть, вы..?!
Юноша опустил глаза, затем дрожащим голосом сказал:
— Тяжкая обязанность лежит на нас, господин. Но это наш долг. Да наградит вас Господь терпением!..
Ахмад внезапно наклонился вперёд, опираясь на краешек стола, и закричал:
— Терпением?.. Зачем?…Фахми?!..
Юноша с подчёркнутой скорбью произнёс:
— Мы с сожалением извещаем вас, что наш брат-боец Фахми ибн Ахмад…
Ахмад не верил своим ушам, хотя в глазах его и мелькнул быстрый решительный взгляд, в котором светились как доверие к их словам, так и отчаяние, и воскликнул:
— Фахми?..
— Он мученически погиб в сегодняшней демонстрации…
Тот, что стоял справа, сказал:
— Он перешёл в сонм небесный и приблизился к Аллаху как благородный патриот и мученик…
Его уши внезапно оглохли, так что слова их он не слышал, и когда молчание окончилось, губы его зашевелились, а рассеянный взгляд блуждал по сторонам. Зависшее молчание ещё длилось некоторое время, и даже Джамиль Аль-Хамзави был словно приколочен гвоздями к своим полкам и в замешательстве устремил на Ахмада взгляд, полный ужаса. Наконец юноша вновь пробормотал:
— Мы очень скорбим по нему, но мы должны встречать приговор Аллаха с терпением, достойным верующих, а вы, господин, верующий человек…
— Они выражают тебе свои соболезнования, но этот парень даже не знает, что в подобных обстоятельствах ты сам лучше всех высказываешь слова утешения!.. Что это для разбитого сердца? Ничего! Разве могут слова потушить пожар?… Не спеши… Разве дурное предчувствие не закралось в твоё сердце ещё до того, как один из них заговорил? Да… Он видел перед собой ангела смерти, теперь смерть была истинной, и сейчас вот говорит с ним, хотя и отказывается ей верить. Может, его подводит храбрость и он не хочет в это верить? Но как мне поверить, что Фахми на самом деле умер, как поверить, что сам Фахми просил у меня прощения и добивался моего довольства всего несколько часов назад? Фахми покинул нас в это утро радостный, полный сил и здоровья. Умер… Умер! Теперь я больше не увижу его ни дома, ни где-либо ещё на земле. Каким будет дом без него? Как мне быть отцом после него? Куда уйдут надежды, что я возлагал на него? Есть только одна надежда — в терпении. Терпении? Ох… Ты чувствуешь эту внезапную острую боль? Это и есть настоящая боль. Иногда ты старался себя обмануть и утверждал, что тебе больно. Нет. До сего дня тебе не было больно. Вот истинная боль…
— Господин, крепитесь и положитесь на Аллаха…
Ахмад поднял голову и уставился на него, затем словно больной произнёс:
— Я полагал, что резня прекратилась…
Юноша с гневом в голосе заявил:
— Сегодняшняя демонстрация была мирной, её разрешили власти. В ней участвовали люди из всех слоёв, и поначалу она проходила спокойно и всё было безопасно, пока мы не приблизились к саду Узбакийа. И тут из-за стены безо всяких причин на нас посыпались пули. Никто не оказывал сопротивления солдатам, и мы даже воздержались от скандирования лозунгов против англичан, остерегаясь какой-либо провокации, но они были отравлены безумием резни, бросились к своим ружьям и открыли огонь. Мы созвали заседание для направления решительного протеста в администрацию протектората, но нам сказали: «Алленби выскажет сожаление об этой неожиданной выходке его солдат…»
Ахмад тем же страдальческим тоном сказал:
— Но это никогда не вернёт жизнь погибшему…
—
С болью в голосе он произнёс:
— Он же не участвовал в опасных демонстрациях, это первая демонстрация, к которой он присоединился…
Юноши обменялись многозначительным взглядом; ни один из них не вымолвил ни слова… Ахмад словно больше не мог терпеть эту молчаливую осаду вокруг себя, и застонал:
— Предоставим это дело Господу. Где я могу его найти теперь?
Юноша сказал:
— В больнице Каср аль-Айан.
Затем он сделал жест Ахмаду, чтобы тот не торопился, когда заметил, что он в спешке собирается идти туда прямо сейчас:
— Похоронная церемония его и тринадцати других мучеников из числа наших братьев состоится завтра в три часа после полудня…
Ахмад в ужасе закричал:
— Разве мне не отдадут его для того, чтобы устроить похороны дома?!
Юноша решительно сказал:
— Но его похоронят вместе с его братьями в ходе всенародной церемонии…
Затем уже умоляющим тоном:
— Больница сейчас окружена полицией, и нужно подождать, если мы хотим дать возможность родным погибших попрощаться с ними до церемонии. Не подобает Фахми обычная церемония, которую вы хотите провести у себя дома…
Затем он подал ему руку на прощание и сказал:
— Наберитесь терпения, ведь терпение ваше — только ради Аллаха…
Остальные тоже протянули ему руку, повторяя слова соболезнования, а затем все вместе ушли… Он закрыл голову ладонями и прикрыл глаза. Внезпно раздался голос Джамиля Аль-Хамзави, который пытался высказать утешение плачущим голосом. Но Ахмад, казалось, был раздосадован ещё и его соболезнованием. Он больше не мог выностить плача и медленными тяжёлыми шагами вышел из лавки. Ему нужно было выйти из этого оцепенения, ведь он даже не знал, как ему горевать. Ему хотелось побыть наедине с собой, да только вот где? Дом его превратится в сущий ад через минуту-другую: к нему придут друзья, и уже не будет возможности для раздумий… Когда же ему думать о той утрате, что он понёс?… Когда же он может скрыться с глаз всего мира?.. Это казалось маловероятным… Но время для этого пришло, без сомнения. В существующих обстоятельствах это было его единственным утешением… Да, придёт время, когда он останется один, совсем один, и отдастся во власть скорби всем своим существом. Тогда он лучше присмотрится к себе в свете прошлого, настоящего и будущего, к разным фазам своей жизни, начиная с детства и юности и до зрелости, следам надежд и остаткам воспоминаний, даст волю слезам, пока они не будут исчерпаны до конца. Да, у него есть ещё достаточно времени для этого, и нет причины тревожиться.
— Вспомни о том препирательстве между вами сразу после пятничной молитвы или события этого утра, твои порицания и его заискивания перед тобой. Сколько ещё можно вспоминать, размышлять и горевать? Сколько ещё можно надрывать себе сердце? Сколько ещё можно плакать?.. Как скорбеть? Разве это жизнь припасла такое «счастье»?
Он поднял голову, отяжелевшую от дум, и в его потемневших глазах промелькнули машрабийи его собственного дома, и он впервые вспомнил об Амине. Ноги чуть было не отказали ему… Что он скажет ей?… Как она воспримет эту новость?… Нежная и слабая, которая плачет, даже глядя на птичку!
— Помнишь, какие слёзы она лила, узнав о гибели сына Аль-Фули-молочника?! Что же с ней сделает убийство Фахми?… Убийство Фахми!.. Сынок, неужели это и есть твой настоящий конец?.. О мой дорогой, несчастный сын!.. Амина… Её сын убит. Фахми убит… Ох уж… Ты запретишь рыдать на его похоронах, как запретил до этого радостно кричать на свадьбе? Или сам будешь рыдать? А может, пригласишь плакальщиц?!.. Амина, наверное, сидит сейчас посреди кофейного зала между Ясином и Камалем и спрашивает, что так задержало Фахми. Он надолго задержится, ты его больше никогда не увидишь… Ни его тела… Ни даже его погребальных носилок… Какое тяжкое испытание. Я увижу его в больнице, а ты — нет, я этого не позволю… Жестокость или милосердие? Это бесполезно…