Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

Он доехал до площади Рамзеса к часу дня, за целых два часа до назначенного времени для демонстрации, и занял место там, где ему определили: у вокзальных ворот. На площади у вокзала находились руководители демонстрантов и несколько отдельных групп различных религиозных общин. Погода стояла умеренная, апрельское солнце изливало свои лучи на тех, кто подставлял себя им. Ожидание не продлилось долго, и все принялись потихоньку стекаться на площадь с разных улиц, что сообщались с ней, и каждая группа начинала заниматься своим делом. Фахми тоже занялся своим с настоящим удовольствием и гордостью, несмотря на простоту поручения, которое и заключалось всего-то в том, чтобы расставлять каждую школьную группу позади её знамени. Душа его наполнилась гордостью и уверенностью у себе, особенно когда он контролировал действия многих других учеников, что были старше его. Ему было девятнадцать лет с небольшим, и сейчас он находился в толпе учеников, которым было почти двадцать два и даже двадцать четыре года, у многих уже вились усы. Он заметил внимательно

смотрящие на него глаза и губы, шептавшие — насколько он мог расслышать — его имя — которое они сочетали с его званием. По устам некоторых из них прокатилась фраза: «Это Фахми ибн Ахмад Абд Аль-Джавад — представитель Высшего Комитета». Тут же струны его сердца затрепетали, хотя губы его были сомкнуты, и с них не сорвалась улыбка смущения от такого «почёта». Да, ему следовало бы принять вид «настоящего представителя Высшего Комитета»: хранить серьёзность и строгость, достойные юноши из первого эшелона борцов, чтобы дать простор для фантазий и догадок всех тех, кто уставился на него, о том, какие же героические боевые действия он скрывает. Так пусть хотя бы в их воображении он совершит все эти необычайные действия, которые не мог сделать в реальной жизни. Это его желание никогда не утихнет, даже если сердце и терзало острое чувство горькой правды. Распространение листовок — он был пешкой в самых последних рядах! Вот он какой, без преувеличения. Сегодня ему поручили командовать учениками средних школ, то есть поставили выполнять важнейшее дело. А вот интересно: способны ли другие сделать больше, чем он?! Уж очень они его обхаживают да уважают. Собрание не успело даже начаться, как ему пришла в голову идея: выступление!..

— Нет, не нужно тебе выступать… Но так ли?.. Ты не можешь стать великим, не будучи хорошим оратором, однако какая потеря будет для тебя в тот день, когда высший комитет предстанет перед лидером — Саадом? Другие поспешат выйти, а ты так и будешь молчать? Ну уж нет, я не собираюсь молчать, я буду говорить, я дам волю своему сердцу — умею ли я, или нет. Но когда же ты предстанешь перед Саадом? Когда увидишь его впервые, и наконец вдоволь наглядишься на него? Сердце моё выскакивает из груди, а глаза тоскуют по слезам. То будет великий день, и Египет станет независимым. Этот наш день будет лишь каплей в море. О Боже!.. Площадь уже заполнилась народом, как и все улицы, что ведут к ней: улицы Аббас, Нубар, Аль-Фаджала. Никогда не было подобной демонстрации — сотня тысяч человек: фески, чалмы… рабочие, служащие, шейхи, пасторы, судьи… Кто бы мог представить такое. Солнце палит… Вот это и есть Египет. Но почему же я не позвал отца? Ясин был прав… Один из нас забывает о себе посреди всех людей… Где же мои личные заботы?… Я среди них как песчинка. Как же трепещет сердце. Я много расскажу об этом, начиная с сегодняшнего вечера и после. А интересно, содрогнётся ли мама, когда увидит это снова? Великое зрелище, вселяющее уверенность и почтение. И я хочу видеть, какой след оно оставит в сердцах этих бесов! Вот и их казарма, что обращена в сторону площади. Вражеское проклятое знамя развевается на ветру, но вот изо всех окон высунулись головы… О чём они там шепчутся друг с другом?! Сторож стоит, словно изваяние, и ничего не видит. Их пулемёты не прикончили революцию — они наконец-то поняли это. Вы ещё увидите в скором времени Саада прямо на этой самой площади — он вернётся победителем — вы выслали его из страны с помощью оружия, а мы без всякого оружия вернём его. Вы увидите это непременно!

Этот огромный людской корабль двинулся в путь, и вслед за ним разошлись волны с патриотическими криками и скандированием, так что казалось, будто весь Египет вышел на демонстрацию. Нет, словно это был один человек и один крик. Группы шли друг за другом по очереди долго, очень долго, так что Фахми показалось, что впереди идущие группы вот-вот приблизятся к улице Абедин, прежде чем он со своей группой отойдёт к вокзальным воротам. Первая группа шла, и пулемёты не преграждали ей путь, не было ни пуль, ни булыжников ни с той, ни с другой стороны. Улыбка на губах его ослабла, когда он увидел группу, что встала лагерем прямо напротив него и ходит за ним по пятам, чтобы показать свою «особую демонстрацию». Он поднял руку вверх, и ряды пришли в движение, бодрые и готовые к действию, затем настолько громко, насколько мог, выкрикнул лозунг и отступил назад. Он продолжал вести людей и громко скандировать, пока они не подошли к улице Нубар, а затем уступил свою роль кому-то другому, из тех, что окружали его, и ожидали своей очереди скандировать лозунги. Они друг за другом беспрерывно выкрикивали лозунги, а он развернулся и вытянул шею, чтобы рассмотреть демонстрацию, начала которой даже не было видно, поворачиваясь то направо, то налево, и переполненные зрителями тротуары, крыши, балконы и окна тоже начали вторить скандируемым лозунгам. От вида тысяч, скопившихся на улицах, душа его наполнилась силой и уверенностью ещё сильнее, словно его окружала настоящая броня. Сила эта сплотила их так, что была пуленепробиваемой, и лишь полиция просто следила за порядком, утомлённая прошлыми нападениями и протестами. Вид всех этих людей, что ехали верхом на лошадях, словно охранники демонстрантов, следующие за ними и готовые услужить, был самым очевидным признаком победы революции. А это разве не начальник полиции Расул-бек?.. Да, это же он сам, Фахми его хорошо знал. А вот и его заместитель — он едет рысью на своём коне вслед за шефом и неподвижным взглядом свысока

окидывает горизонт, словно высказывая молчаливый протест против мира, который заключала в себе демонстрация. Как же его звать? Можно ли забыть имя, которое в самые чёрные и кровавые дни было у всех на слуху?! Первая буква — «джим», так вроде. Джа… Джу… Джи… Ему не хотелось допрашивать свою память. Джулиан?! Ох! Как же это презренное имя неожиданно всплыло в его сознании?! Оно осело, словно пыль, и погасило весь его пыл.

— Как мы можем откликнуться на воодушевляющий призыв и праздновать триумф, если сердце моё по-прежнему мертво? Мертво?! Всего минуту назад оно было живо. Не иди на поводу у печали, Фахми, и не позволяй своему сердцу устраниться от демонстрации. Разве ты не дал себе обещания забыть обо всём? Да, и ты на самом деле забыл. Мариам… Кто это?! Это осталось в давнем прошлом. Мы живём ради будущего, а не ради прошлого… Джиз. Мистер Джиз… Мистер Джиз… Так зовут заместителя начальника участка, да будет он проклят. Давай же, продолжай скандировать лозунги, чтобы стряхнуть с себя эту свежую пыль.

Демонстрация продолжала медленно продвигаться от сада Узбакийя, в котором виднелись деревья, что возвышались над флагами, развешанными то тут, то там по всему пути, а площадь Оперы, заполненная вдоль и поперёк, выглядела издалека как головы, приклеившиеся друг к другу, словно все они росли из одного тела. Фахми кричал изо всех сил и в едином порыве, а люди повторяли за ним лозунги в один голос, что наполнял воздух вокруг подобно раскатам грома. Когда они неожиданно подошли к стене сада — ограниченной полоске земли, — раздался гул, и горло его словно парализовало, он обернулся вокруг с какой-то тревогой. То был знакомый звук, который часто звучал у него в ушах за истёкший месяц и также часто повторявшийся в его памяти среди ночной тишины, при том, что он не мог привыкнуть к нему, и прогудел рядом, чуть не вызвав у Фахми остановку сердца…

— Пули?!

— Это неразумно, разве они сами не заявили о демонстрации?

— Ты сбросил со счёта предательство?!

— Но я не вижу солдат…

— Сад Узбакийя — это огромный лагерь, где их полным-полном…

— Может быть, это был взрыв автомобильной шины…

— Может…

Уши юноши внимательно прислушивались ко всему происходящему вокруг, но покой так и не вернулся к нему. Всего лишь несколько мгновений отделяло их от следующего взрыва… Ох… Тут не могло быть больше сомнений. Это были пули, как и раньше. Интересно, откуда? Разве сегодня не день мира?!

Он почувствовал, как среди демонстрантов впереди, подобно огромной волне, что толкает к берегу корабль, нарастает тревога. Затем тысячи людей начали отступать назад, и с каждой стороны пошли необузданные обезумевшие толчки, вызванные волнением и страхом севшего на мель судна. Послышались громкие вопли ужаса, и вскоре симметричные ряды рассеялись, и вся конструкция рухнула. Несколько резких выстрелов последовали друг за другом, и вслед за ними в толпе поднялись гневные крики и стенания. Народное море бушевало, а волны его устремлялись во все щели, не оставляя на пути своём ничего.

— Беги, ты должен бежать. Если тебя не убили пули, то затопчут ноги и руки. Беги или отступай назад!

Но он не делал ничего, и просто стоял.

— Зачем ты стоишь здесь, когда все разбежались?! Ты стоишь совершенно один, беги же…

И тут ноги и руки его пустились в движение, но какое-то медленное, утомлённое.

— До чего же сильный шум здесь. Но что же послужило его причиной? Быстро все воспоминания покинули тебя. Чего ты хочешь?! Кричать? Что кричать? Просто призывы?… Но кому?… К чему?.. Этот голос говорит у тебя внутри, слышишь ли ты его? Видишь ли?.. Но где?.. Нет ничего, ничего, одна сплошная темнота. Осторожное движение и аккуратное отступление, как тиканье часов, вслед за которым устремляется и сердце…

Шёпот преследовал его. И вот он оказался около ворот сада. Разве это не здесь? Он двигался, словно по волнам, постепенно тая на ходу. Высокие деревья неустанно танцевали, а небо… Небо?.. Оно высоко распростёрлось, и ничего не было, кроме спокойного тихого неба, которое улыбалось и изливало на землю дождь мира.

71

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад услышал звук шагов у входа в лавку и оторвал голову от письменного стола. Перед ним находились трое юношей, лица которых хранили серьёзный и невозмутимый вид. Они вышли вперёд, пока не остановились у самого стола и затем сказали:

— Мир вам и милосердие Аллаха…

Ахмад поднялся и с привычной вежливостью ответил:

— И вам тоже мир и милосердие Аллаха и благословение Его, — затем указал на стулья… — Пожалуйте…

Однако они не откликнулись на его жест, а только поблагодарили его, и тот, что стоял посредине, сказал:

— Вы — господин Ахмад Абд Аль-Джавад?

Ахмад улыбнулся, хотя в глазах его мелькнул немой вопрос, и ответил:

— Да, господин мой…

— Интересно, чего им понадобилось? Маловероятно, что они пришли сюда за покупками… Они шагают, словно солдафоны, а не как обычные покупатели! А эта серьёзная интонация в их словах! Время уже семь вечера. Неужели они не видят Аль-Хамзави, который убирает мешки на полки, делая знак, что лавка закрывается? Неужели они из тех, кто собирает пожертвования? Но ведь Саад Заглул уже свободен, и революция закончена. И я не могу дождаться того часа, когда отправлюсь в кофейню! Эй вы, знайте, что я не ради вас спрыснул лицо одеколоном, причесал волосы и усы, и затянул покрепче джуббу и кафтан! Да что вы хотите?