Каирская трилогия
Шрифт:
— До чего же мне нравились англичане в детстве!.. Посмотри, до чего же я их ненавижу сейчас…
— Саад, твой герой уже ездил к ним, умоляя их о дружбе!
Камаль вспылил:
— Клянусь Аллахом, я их так ненавижу, да если бы только я…
Они обменялись скорбным молчаливым взглядом. До них донеслось шлёпанье тапочек отца, который возвращался в свою комнату, произнося: «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного» и «Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха», потом Ясин спустил ноги на пол, и вышел, позёвывая, из комнаты.
Камаль перевернулся на бок, затем расслабленно вытянулся на спине, сложил руки на груди и сцепил ладони под головой. Он глядел перед собой глазами, не видевшими ничего…
«Пусть тебя сделает счастливым этот курорт в Рас аль-Барр. Твоя ангельская кожа не для того создана, чтобы жариться на солнце Каира. Пусть лучше песок получит удовольствие от того, что твои ноги топчут его, а вода и воздух радуются, видя тебя. Тебе понравится этот летний курорт, а в твоих глазах будет светиться радость и восхищение. Я смотрю на них с увлечённым сердцем и любопытством в глазах, с тоской по тому месту, которое тебя так пленило и заслужило, чтобы ты была довольна им… Но когда ты вернёшься, и когда в моих ушах разольётся твоё чудесное пение? Что это за курорт?… Если бы я только знал… Сказали, что там царит свобода, словно воздух, люди встречаются в объятиях морских волн, и влюблённых там столько же, сколько песчинок… Многие там насладятся тем, что увидят тебя… А я… Я — тот, чьё сердцебиение заставляет сотрясать стены от стенаний, я пылаю в огне ожидания. Как можно забыть твоё лицо, сияющее от радости, когда ты пробормотала: „Мы уезжаем завтра… До чего красив Рас аль-Барр!“ Каково же было моё уныние, когда я встретил предвестника разлуки из этого ротика, на котором сверкает блеск радости, — словно принял яд, подсыпанный в букет благоухающих цветов. Какова же была моя ревность к неодушевлённым предметам, что могут подарить тебе счастье, в то время как я не могу это сделать, и что наслаждаются твоей привязанностью, когда я лишён её. Разве ты не заметила моего уныния во время прощания?.. Нет, ты
59
Аббасийя — район Каира, получивший своё название от дворца, построенного внуком Мухаммада Али, пашой Аббасом Первым за время своего недолгого правления (1848–1854). До этого район назывался Риданийя и был местом последней битвы мамлюков с вторгшимися турками-османами, которые хотели взять Каир. Двуликий характер Аббасийи проявился в соседстве просторных зданий и переполненных трущоб, дворцов и больниц.
Интересно, какое ещё благо ты преподнесёшь, если берег моря и горизонт будут тянуться далеко-далеко, а пляж будет кишеть твоими поклонниками?.. Что ещё новенького, мечта моя и тоска?!.. Каир без тебя пуст, он источает уныние и отчуждённость, словно состоит из отбросов общества… Есть у него и пейзажи, и достопримечательности, но они не обращены к чувствам и не затрагивают струн сердца, словно это всего лишь древности и воспоминания в невскрытой могиле фараона… Нет такого места в Каире, что могло бы утешить, развлечь или обрадовать меня. Иногда я представляю себя задушенным, иногда — заточённым в темницу, а иногда — бесцельно потерянным. Как странно! Подарило ли твоё существование мне надежду на то, что разлука не встанет между нами?.. Нет, судьба и рок мой, ты сама — гарантия того, что я под твоей защитой, у тебя под крылышком, цел и невредим, даже если я и ухватился за некий абсурд. Нужно ли тому, кто страстно стремится к мраку, знать…, что круглая луна ослепительно сияет где-то ещё над этой Землёй?… Нет, даже если он не стремится обладать луной. Я же стремлюсь к самой настоящей, опьяняющей жизни, пусть и отягощённой болью. Но ты — воплощение моего сердцебиения, и всё благодаря этому волшебному творению: памяти. Я не замечал этого чуда, пока не познакомился с тобой. Ни сегодня, ни завтра, ни потом, ни в Аббасийе, ни в Рас аль-Барре, ни в самом дальнем уголке земли моё воображение не покинут твои томные чёрные глаза, сросшиеся брови, твой милый прямой носик, и твоё сверкающее лицо, пьянящее, как вино, и твой стройный стан. Чары, окружающие тебя, пьянят и не поддаются описанию, как бутон жасмина. Этот образ я пронесу через всю жизнь, а после моей смерти он разрушит все преграды и барьеры, и станет моей судьбой… и только моей, поскольку я так люблю тебя… А если нет — расскажи мне, какой смысл нам что-то искать в этой жизни, и зачем стремиться к бессмертию? Не утверждай, что ты попробовал вкус жизни, если не познал любви. Смотреть, слушать, пробовать, быть серьёзным или забавляться, дружить и побеждать — всё это невеликие удовольствия для того, чьё сердце переполнено любовью с первого взгляда, сердечко моё. Едва я отвёл от неё взгляд, я поверил, что это постоянное чувство, а не преходящее. То был краткий судьбоносный миг, но в подобные мгновения во чреве зарождаются души и сотрясается земля…
Боже мой, я теперь уже не я… Сердце моё колотится в груди, тайны чар раскрывают свой смысл, а мой ум упорно вступает на путь безумия. Наслаждение было настолько пронизывающим, что почти содержало боль. Струны моего бытия и души исполняют скрытую мелодию. Кровь моя взывает о помощи, и не знает, где искать ей этой помощи. Даже слепой прозреет, хромой будет ходить, а мёртвый воскреснет. Я умолял тебя всем, что дорого для меня, чтобы ты никогда не уходила. Ты — моя богиня на небесах и на земле. Я поверил, что вся моя прошлая жизнь была словно подготовкой к радостной вести о любви. Я не умер в детстве и поступил в школу Фуада Первого, а не в какую-нибудь другую, и подружился с первым же встретившим меня учеником — Хусейном…, а не с кем-то ещё… Всё это было лишь для того, чтобы в один прекрасный день меня пригласили в особняк семейства Шаддад. О какое это воспоминание! От него моё сердце чуть ли не вырывается из груди. Мы с Хусейном, Исмаилом и Хасаном были всецело увлечены разговорами, когда до нас донёсся мелодичный голосок, что поприветствовал нас. Я обернулся и был крайне изумлён… Кто же была та, что подошла к нам?… Как может девушка столь смело врываться в компанию незнакомых мужчин?… Но вскоре все мои вопросы прекратились…, и я проигнорировал все традиции… Я оказался рядом с существом, которое не могло прибыть с нашей планеты. Она, казалось, была дружна со всеми, кроме меня. Хусейн представил нас друг другу: «Этой мой друг Камаль…, а это моя сестра Аида». В тот вечер я узнал, для чего был создан… и почему не умер…, и почему сама судьба занесла меня в Аббасийю к Хусейну, в особняк семьи Шаддад. Когда это было?.. К сожалению, я забыл дату. Но день помню — то было воскресенье, выходной в её французской школе, который совпал с каким-то официальным праздником — может быть, днём рождения Пророка. Но зато это было моё рождение. Какое значение имеет календарная дата? Магия календаря в том, что он внушает нам воспоминание, которое оживает и вновь возвращается к нам, даже если ничего на самом деле не возвращается. Ты не перестанешь искать дату и без устали будешь повторять: «Начало второго учебного года… Октябрь, ноябрь…, во время посещения Саадом Верхнего Египта и до его ссылки во второй раз…» Ты спрашиваешь свою память, приводишь свидетельства и события, но всё же отчаянно цепляешься за попытку вернуть утраченное счастье и прошлое, что ушло навсегда. Если бы ты протянул ей руку при знакомстве, что почти уже собирался сделать, она бы пожала её, и ты бы познал её прикосновение — то, что ты представляешь себе иногда, переполненный сомнением и безумной любовью, словно она — бестелесное создание, к которому невозможно прикоснуться… Так был потерял шанс, похожий на сказку, а также упущено время. Затем она подошла к обоим твоим друзьям, беседуя с ними, а они непринуждённо беседовали с ней. Ты же забился в тень беседки, переживая смущение как и любой, пропитанный традициями, житель квартала Хусейна, пока вновь не задал себе вопрос: «Интересно, эти традиции связаны только с виллами и особняками, или же это дуновение Парижа, в объятиях которого выросло моё божество?…» Затем ты погрузился в мелодичность её голоска, смакуя его тональность, упиваясь его трелями и впитывая в себя каждую произнесённую ею букву. Наверное, ты — бедняжка — не знал тогда, что рождаешься заново, и как всякий новорожденный, встречаешь свой новый мир с ужасом и слезами на глазах. Тем же мелодичным голоском она произнесла: «Сегодня вечером мы пойдём поглядеть на кокетку». Исмаил с улыбкой спросил её: «Вам нравится Мунира Аль-Махдийа?» Она немного поколебалась, как и подобает парижанке-наполовину, а затем ответила: «Маме она нравится». Затем Хусейн, Исмаил и Хасан заговорили о Мунире и господине Дарвише, и о Салехе и Абд Аль-Латифе Аль-Банна. И вдруг этот мелодичный голосок спросил меня: «А вы, Камаль? Вам не нравится Мунира?» Ты помнишь этот вопрос, что был задан так неожиданно? Я имею в виду, помнишь ли ты ту естественную гармонию, что она воплощала собой? Это были не слова, а волшебная мелодия, что засела глубоко внутри тебя, чтобы постоянно неслышно петь тебе и изнурять твоё сердце небесным блаженством, о котором не известно никому, кроме тебя одного. До чего же тебя потрясло, когда она обратилась к тебе — то был словно крик с небес, что выбрал тебя и повторил твоё имя. Ты был напоен славой, счастьем и признательностью — и всё это в один глоток. После того тебе хотелось закричать, призывая на помощь, как делал сам Пророк: «Заверните меня… укутайте меня!» Затем ты ответил, и хотя я уже и не помню, что именно ты сказал, она осталась на несколько минут, затем попрощалась с нами и ушла. Очаровательный взгляд её чёрных глазах — добавка к её обольстительной красоте — говорил об откровенности, вызывающей к ней любовь, и смелости, источником которой была уверенность, а не распущенность или бесстыдство, словно она влекла тебя и одновременно отталкивала… Я не понимаю сути её прелестной красоты и не знаю ничего подобного ей. Я часто представлял себе, что это всего лишь тень ещё более великих чар, сокрытых в её личности… По какой из этих двух причин я люблю её?.. Обе для меня загадки. А третья загадка — это моя любовь. Тот день отходит всё дальше в прошлое, лишь воспоминания о нём навечно пронзили моё сердце. У них есть своё место, время, название и события. Опьянённое сердце проходит через них, пока не начинает представлять, что это и есть вся жизнь, и с явным сомнением задаётся вопросом: «А есть ли жизнь за пределами этих воспоминаний?» Неужели и правда моё сердце раньше не было наполнено любовью, и не было того божественного образа? Может, тебя опьянило счастье, так что ты даже грустишь по утраченному бесплодному прошлому, а может, тебя ужалила боль, и ты чахнешь от тоски по миру, который обратился в бегство? Твоё сердце, зажатое между тем и другим, не может успокоиться. Оно продолжает искать исцеления в различных духовных снадобьях, черпая их то в природе, то в науке, иногда в искусстве, а чаще всего — в поклонении Богу… Сердце твоё пробудилось, и из самой его сердцевины высвободилось возбуждённое желание, ищущее божественных наслаждений… О люди, любите или умрите… Таким языком говорило само за себя твоё состояние, пока ты гордо шёл, неся в себе свет любви и её тайн…, хвастаясь тем, что ты намного выше самой
— Быстро в ванну. Ты задержался?!
Глаза Камаля, в которых внезапно промелькнуло отражение Ясина, возвращающегося из ванны в комнату, обратились на брата, который вытирал голову полотенцем, затем он прыгнул на пол, и его длинное тело показалось худым. Он долго смотрел на себя в зеркало, словно оглядывая свою огромную голову с выдающимся лбом и массивный нос, который, казалось, был высечен из гранита. Затем он взял полотенце со спинки кровати и направился в ванну.
Господин Ахмад закончил молитву, и грубым голосом, к которому дети уже привыкли, громко попросил у Господа руководства и заступничества в обоих мирах… Амина в это время готовила завтрак, потом подошла к комнате супруга и позвала его своим кротким голосом идти завтракать. Затем она направилась к комнате Ясина и Камаля и повторила приглашение.
Все трое заняли свои места у подноса с едой; отец произнёс благословение и взял кусочек хлеба, объявляя о начале трапезы, и Ясин, а следом и Камаль последовали его примеру, пока мать стояла на своём традиционном месте у подноса с кувшином с водой. Вид двух братьев говорил об их почтении и покорности, однако их сердца были лишены — или почти лишены — былого страха, который нападал на них когда-то в присутствии отца: у Ясина — из-за его двадцати восьми лет, что давали ему преимущество настоящего мужчины и служили гарантией против ранивших его оскорблений и жалких нападок отц, а у Камаля, которому исполнилось семнадцать, успехи в учёбе тоже давали некоторую гарантию, пусть и не такую большую, как у Ясина. По крайней мере, ему сходили с рук незначительные оплошности. За последние годы он встречал больше снисходительности от отца и заметно меньше запугивания и насилия. Нередко случалось, что за завтраком между ними заводился краткий разговор: годы спустя после того, как в такой же момент нависала страшная пауза. Отец задавал вопрос одному из них, и тот в спешке старался побыстрее ответить, даже если его рот был полон еды. Да, не было ничего странного в том, что Ясин стал обращаться к отцу первым. Он говорил так, например: «Вчера я навещал Ридвана в доме его деда. Он шлёт вам приветствие и целует вашу руку». Ахмад больше не считал такой разговор непозволительной дерзостью, и запросто отвечал: «Да хранит и заботится о нём Господь наш»… Камаль иногда мог позволить себе вежливо спросить отца: «Папа, а когда Ридван по закону должен переехать к отцу?», демонстрируя тем самым разительный прогресс в своём традиционном отношении с отцом. И отец отвечал ему: «Когда ему исполнится семь», вместо того, чтобы кричать ему: «Заткнись ты, сукин сын!» Однажды Камалю захотелось определить тот день, когда отец в последний раз бранил его, и вспомнил, что это было примерно два года-год назад, или после того, как он влюбился, — с этой даты он и стал вести отсчёт, — ибо тогда он почувствовал, что его дружба с молодыми людьми типа Хусейна Шаддада, Хасана Салима и Исмаила Латифа требует очень больших расходов, чтобы он мог подражать им в их невинных развлечениях. Он пожаловался на это матери, попросив её обратиться к отцу, чтобы тот увеличил его карманные деньги. И хотя обращаться к отцу при похожих обстоятельствах было для матери нелегко, однако всё же несколько легче из-за изменения к ней его отношения вслед за смертью Фахми, и она поговорила с ним, намекая на новую почётную дружбу Камаля с «высокопоставленными семьями». Тут отец позвал Камаля и излил на него весь свой гнев, закричав: «Ты что это, полагал, что я в твоём распоряжении или в распоряжении твоих друзей?!.. Да будет проклят и твой отец, и их отцы тоже!» Камаль вышел из комнаты, разочарованный, и подумал, что всё на этом и кончится… Но откуда ему было знать, что уже на следующее утро за завтраком отец спросит его о том, что это за друзья, и едва он услышал имя Хусейна Абдуль Хамида Шаддада, как тут же почтительно спросил: «Твой друг из Аббасийи?» Камаль ответил на это утвердительно с бешено колотящимся в груди сердцем. Отец сказал: «Я знавал его деда, Шаддад-бека, и знаю также, что его отец Абдул Хамид-бек был сослан за границу из-за связей с хедивом Аббасом… Не так ли?» Камаль снова ответил утвердительно, преодолевая волнение, вызванное разговором об отце его любимой. Он тут же вспомнил о тех годах, которые, как ему было известно, семья провела в Париже — в городе света, где выросла его возлюбленная. Он не смог удержаться и почувствовал к отцу новый прилив уважения и восхищения, а также удвоенной любви. Он считал знакомство отца с дедом его возлюбленной магическим заговором, связывающим его — пусть даже издалека, с домом вдохновения и источником сияния. Мать вскоре обрадовала его радостным известием о согласии отца удвоить его карманные расходы.
С того дня он больше не был объектов новых оскорблений отца, так как не совершил ничего такого, что заслуживало бы их, а может и потому, что отец решил навсегда избавить его от брани и оскорблений…
Камаль стоял вместе с матерью в машрабийе и глядел на отца, который шёл по дороге и с достоинством и вежливостью отвечал на приветствия дядюшки Хасана-парикмахера, Хадж-Дервиша-продавца варёных бобов, Аль-Фули-молочника, Байуми-продавца щербета и Абу Сари — владельца лавки, торгующей жареными закусками.
Затем Камаль вернулся к себе в комнату, и увидел, что Ясин стоит перед зеркалом и терпеливо и тщательно прихорашивается. Он сел на диван меж двух кроватей и начал разглядывать длинное крупное тело брата, его румяное полное лицо с загадочной улыбкой. Он искренне и по-братски любил его, хотя когда внимательно смотрел на него или думал о нём, никак не мог противиться скрытому чувству, что перед ним — «красивое домашнее животное», несмотря на то, что брат был первым, кто затронул струны его души гармонией стихов и сказочными идеями. Он, возможно, задавался вопросом, а мог ли тот, кто видел в любви суть жизни и духа, представить себе Ясина влюблённым? Ответ рисовался ему в виде скрытого или подлинного смеха. Да, что общего между любовью и этим набитым пузом?! Что общего между влюблённостью и этим жирным телом?! Что общего между высоким чувством и этим плотоядным насмешливым взглядом?! Он не смог сдержаться и почувствовал к брату презрение, смягчённое, правда, нежностью и симпатией. Иногда, а особенно в те моменты, когда к любви его примешивался приступ боли, это чувство не было лишено некого восхищения, даже зависти к брату. Так, Ясин, которого он когда-то возводил на престол и считал чародеем и королём в искусстве рассказывать истории и сказки, теперь казался ему таким далёким от трона культуры: он обнаружил, что брат читает поверхностно, довольствуясь только временем кофейных посиделок или даже частью этого времени, когда он бесцельно бродит взад-вперёд, не прилагая никаких усилий и не напрягаясь, почитывая «Аль-Хамсу» или какую-нибудь сказку, прежде чем отправиться в кофейню Ахмада Абдо. Праздная жизнь, лишённая великолепия любви и страсти к истинному познанию. Правда, он питал к нему братские чувства, к которым не примешивалось ничто другое… Фахми был не таким, как Ясин, он был идеалом для Камаля, его любовь и знания были возвышенным, хотя в последнее время ему стало казаться, что он сам несколько отличается от Фахми, так как его стремления переросли стремления брата. Да, его обуяло сильное сомнение, что соседская девушка — Мариам — могла зажечь в душе Фахми настоящую любовь, как та, что осветила его собственную душу. Он также сомневался, что постижение юриспруденции, к которой так стремился его покойный брат, было равным его стремлению к гуманитарным наукам, которые настолько его занимали. Он приглядывался к тому, что окружало его, критическим, обдуманным взглядом, и полностью ушёл в это, но остановился на пороге комнаты отца, не смея переступить через него: тот представал его глазам как нечто огромное, восседавшее на троне и бывшее вне всякой критики!
— Ты сегодня прямо жених!.. Сегодня праздник твоих научных достижений, не так ли?.. Если бы ты не был таким тощим, то у меня не было бы повода для придирки к тебе…
Камаль с улыбкой сказал:
— Меня и так всё устраивает.
Ясин бросил на своё отражение в зеркале последний взгляд, затем надел на голову феску и аккуратно наклонил её вправо, так что она почти коснулась его бровей, затем отрыгнул и сказал:
— Ты большой осёл с дипломом бакалавра, наслаждайся едой и отдыхом — на то они и каникулы. Откуда только у тебя взялась мысль читать во время каникул аж вдвое больше, чем ты читал в учебном году?! О Аллах, избавь меня от худобы и иже с ней!
Выходя из комнаты с опахалом с набалдашником из слоновой кости в руках, он сказал:
— Не забудь выбрать для меня новую историю, что-нибудь вроде «Пардалиан» или «Фауста», ладно? Прошло то время, когда ты выпрашивал меня прочитать тебе новую главу из романа. Теперь я выпрашиваю у тебя истории!
Камаль вздохнул с облегчением, оставшись один. Он поднялся и пробормотал: Как моё тело может раздобреть, если моё сердце никогда не дремлет?!.. Ему нравилось молиться лишь когда он оставался один в комнате. Молитва была для него больше похожей на священную борьбу, в которой принимали участие и сердце, и ум, и дух. Борьба, в которой он не жалел усилий для победы чистой совести, даже подвергая себя отчёту за любые упущения и мысли… Что же касалось обращения к Богу с просьбами после молитвы, то они были только о ней одной…