Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

— Но они и есть корень всех несчастий наших…

Лицо Рияда Калдаса ещё больше побледнело, однако он постарался скрыть своё волнение и задал вопрос Камалю:

— Я слышал, как ты однажды спрашивал о вокзале смерти, с которого можно сесть на поезд и уехать из этой скучной жизни. Покажется ли тебе это таким лёгким сейчас, если бомба разорвёт нас на куски?

Камаль улыбнулся, но навострил слух, ибо тревога его нарастала, пока он то и дело ожидал оглушительных выстрелов зенитных пушек. Он ответил:

— Нет…, - затем он спросил сам себя, — Может быть, этот страх был вызван болью?

Или призрачной надеждой на жизнь, что пока ещё барахтается в глубине тебя?..

Почему он не покончил с собой?.. Ведь внешне его жизнь не выглядела так, будто

была полна пылом и верой. В его душе давно вели между собой борьбу две противоположности: страсть к удовольствиям и аскетизм. При этом он не выносил жизни, полностью посвящённой удовлетворению своих желаний. С другой стороны, внутри него было что-то, заставлявшее его ненавидеть пассивный побег из жизни, возможно, это и помешало ему покончить с собой. Одновременно с тем он обеими руками ухватился за жизнь, словно за натянутую верёвку в молчаливом противоречии своему убийственному скептицизму. Итог того можно было выразить в двух словах: замешательство и мучение!..

Внезапно зенитные пушки разразились непрерывным залпом, похожим на шум дождя, не дав людям возможности даже дух перевести. У каждого взгляд разбегался по сторонам, а язык сам собой заплетался. Однако по времени стрельба продолжалась не более двух минут, после чего люди снова принялись ожидать возвращения одиозного страшного гула. Ужас овладел их душами, несмотря на воцарившееся глубокое молчание. Исмаил Латиф сказал:

— Вот сейчас я хорошо себе представляю, каково моей жене в настоящий момент. Интересно, когда же закончатся эти воздушные налёты?

Рияд Калдас спросил:

— А когда закончится война?

В этот момент раздался сигнал, возвещавший о прекращении опасности, и люди в убежище смогли вздохнуть с облегчением. Камаль сказал:

— Это была всего лишь забава итальянцев!

Во тьме словно летучие мыши они покинули бомбоубежище, двери которого пропускали одну тень за другой. Затем из окон замерцал тусклый свет, и все углы помещения наполнились людскими голосами…

Кажется, что этот краткий миг тьмы напомнил каждому нерадивому созданию о ценности жизни, с которой не сравнится ничто в этом мире…

31

Со временем старый дом в Байн аль-Касрайн принял обветшалый и запущенный облик. Повседневный распорядок в нём распался, прекратились кофейные посиделки, а ведь именно этот распорядок и эти посиделки и составляли его оригинальных дух. В первой половине дня Камаль находился в школе, Амина совершала духовные прогулки между мавзолеем Хусейна и мечетью Святой Зейнаб, Умм Ханафи была внизу в помещении пекарни, господин Ахмад лежал на диване в своей комнате или сидел на стуле в машрабийе, а Аиша, предоставленная самой себе, блуждала между крышей и своей комнатой. Одно лишь радио в гостиной продолжало горланить до самого вечера, когда Амина и Умм Ханафи собирались там вместе. Аиша пребывала в своей комнате или проводила с ними некоторое время, а затем уходила к себе. Хозяин дома не покидал своих покоев. Если Камаль возвращался пораньше, то сразу же стремился забиться на верхнем этаже в кабинете. Изоляция главы семейства была поначалу источником печали в доме, но затем и он сам, и остальные привыкли к этому. Горе Аиши было настоящей трагедией, к которой впоследствии также привыкла как она сама, так и другие. Амина по-прежнему просыпалась первой, будила Умм Ханафи, после чего совершала омовение и вставала на молитву. Умм Ханафи вставала — ей досталось самое хорошее здоровье из всех — и направлялась в домашнюю пекарню внизу. Аиша же только-только с трудом продирала глаза и пила сразу несколько чашек кофе, а затем зажигала одну сигарету за другой, а если её звали к завтраку, ела всего несколько кусочков. Она умерщвила свою плоть настолько, что превратилась в настоящий скелет, покрытый выцветшей кожей. Волосы её начали выпадать, после чего она была вынуждена обратиться к врачу, чтобы не остаться лысой. Столько напастей свалилось на неё, что врач посоветовал ей удалить оставшиеся зубы. От прежней Аиши осталось одно только имя да неискоренимая

привычка глядеть на себя в зеркало, хоть и не для того, чтобы прихорашиваться. Она делала это по привычке, с одной стороны, и из углублённого внимания к своему горю, с другой. Иногда казалось даже, что она мягко покорилась воле судьбы и подолгу сидела рядом с матерью, принимая участие в разговоре. Бывало и так, что её увядшие губы раскрывались в улыбке. Временами она навещала отца, чтобы осведомиться о его самочувствии, или поднималась в садик на крыше и бросала курам зерно. Однажды мать сказала ей:

— Как бы ты обрадовала моё сердце, Аиша, если бы я всегда видела тебя такой бодрой!..

Вытирая глаза, Умм Ханафи сказала:

— Пойдёмте-ка в пекарню да приготовим что-нибудь замечательное!

Однако в полночь мать проснулась от звука плача, доносившегося из её комнаты, и побежала к ней, стараясь не разбудить спящего супруга, и обнаружила, что Аиша сидит в темноте и рыдает. Когда та ощутила вблизи себя присутствие матери, она вцепилась в неё и воскликнула:

— Если бы она оставила мне своё дитя, что носила в животе! У меня осталось бы напоминание о ней! В руках моих ничего нет, и мир этот пуст…

Мать обняла её и сказала:

— Я лучше остальных знаю о твоих бедах. Нет утешения для такой скорби. Если бы я могла принести себя в жертву за них! Но Аллах велик, и мудрость Его возвышенна. К чему скорбеть, бедная моя?!

— Всякий раз, когда я засыпаю, я вижу во сне их или свою жизнь тогда…

— Скажи, что Господь наш един. Я сама долго испытывала то же, что и ты. Ты разве забыла о Фахми? Но от верующего, подвергшегося страданию, требуется терпение. Где твоя вера?

Аиша раздражённо воскликнула:

— Моя вера?..

— Да, вспомни свою веру и моли Господа Бога послать тебе милосердное облегчение оттуда, откуда ты даже не ждёшь…

— Милосердие?!.. Где оно, это милосердие, где?

— Его милосердие объемлет всякую вещь. Пойдём со мной в мечеть Хусейна, положи руку на его усыпальницу и прочти «Аль-Фатиху», и тогда огонь твой превратится в прохладу и спасение, как было с нашим пророком Ибрахимом…

Однако отношение Аиши к своему здоровью не было лишено сумятицы: то она навещала врачей прилежно и регулярно, так что они считали, что она вернула себе интерес к жизни, то запускала себя и в самой что ни на есть самоубийственной манере и пренебрегала советами. Зато посещение кладбища было единственной традицией, от которой они ни разу не отступала: щедро и благоговейно тратила своё наследство, оставшееся ей от мужа и дочери, на уход за их могилами, пока не превратила их в роскошный сад, пестревший цветами и душистыми травами. В тот день, когда к ней пришёл Ибрахим Шаукат, чтобы завершить оформление наследства, она засмеялась, словно сумасшедшая и заявила матери:

— Поздравьте меня с наследством от Наимы!..

Камаль заходил к ней всякий раз, как ощущал, что она спокойна, сидел некоторое время рядом, ласково и любезно обращаясь с нею. Он долго молча вглядывался в неё и с грустью представлял себе то совершенное лицо, дарованное ей Богом, и то, что осталось от него ныне. Это было не просто истощение, не просто болезнь, но и скорбь во всех смыслах слова. От него не скрылось их поразительное сходство в том, что касалось постигших обоих несчастий: она потеряла своё потомство, а он утратил надежды. Как и у неё, у него не осталось ничего. Однако её дети были существами из плоти и крови, тогда как его надежды были иллюзорны и обманчивы!.. Он сказал однажды своей семье:

— Не лучше ли пойти в бомбоубежище, когда раздастся сигнал тревоги?

Аиша ответила:

— Я не покину свою комнату…

Мать тоже сказала:

— Эти налёты безопасны, а пушки похожи на фейерверки…

Голос отца донёсся из глубины его комнаты:

— Если бы я мог дойти до убежища, то предпочёл бы скорее отправиться в мечеть Хусейна или в дом Мухаммада Иффата…

Однажды Аиша в спешке спустилась с крыши, тяжело переводя дыхание, и заявила матери:

— Случилось что-то необыкновенное!..