Каирская трилогия
Шрифт:
Мать поглядела на неё с любопытством и надеждой, и Аиша вновь заговорила, так и не переведя дыхания:
— Я была на крыше и наблюдала за заходом солнца, и почувствовала такое отчаяние, какого никогда раньше не испытывала, и внезапно на небе появилась яркая вспышка света, и я громко воскликнула: «О Боже!»
Глаза матери расширились от удивления: было ли это желанным милосердием, или новой бездной скорби? Она пробормотала:
— Возможно, то было милосердие Господа нашего, дочка!..
Лицо Аиши засияло от радости:
— Да, и я закричала: «Боже!», и свет этот заполнил весь мир…
Они все вместе принялись думать над этим событием и наблюдали с явной тревогой. Аиша оставалась по несколько часов
Но к счастью — причём для всех — Аиша, казалось, забыла этот случай со временем и больше не упоминала про него. Она глубоко засела в своём особом мирке, который сама же и создала и в котором жила одна-одинёшенька, независимо от того, находилась ли в своей комнате или сидела рядом с остальными членами семьи. Бывали моменты, когда она возвращалась к ним из своего мира, словно из путешествия, а затем вновь направлялась в путь. У неё появилась новая привычка — разговаривать сама с собой, особенно когда она оставалась одна, что очень сильно тревожило её семью. Хотя она разговаривала со своими покойниками, в то же время осознавала, что они мертвы, и не представляла их себе призраками или тенями. В том и состояло утешение для тех, кто её окружал…
32
До чего холодно этой зимой!.. Напоминает одну зиму много лет назад, которую люди приняли за точку отсчёта. Но была ли то зима, год или что-то ещё? Боже мой, где же память, что подтвердит это?.. Старое сердце моё стремится вспомнить ту безымянную зиму, что является частью прошлого, и воспоминания о нём лишь вызывают потаённые слёзы.
В том прошлом он рано просыпался, принимал холодный душ несмотря на зимний мороз, набивал свой живот и отправлялся по делам в людской мир, мир свободы и бодрой деятельности, о котором ныне ему неизвестно ничего, кроме того, что рассказывают другие. Они словно говорили о мире, что находится на том краю света. Теперь он был свободен и мог спокойно сидеть себе на диване в комнате или на стуле в машрабийе, но вместе с тем всё это тяготило его, подобно домашнему заточению. По необходимости он принимал ванную или сам менял одежду, и всё равно проклинал своё затворничество. Один день в неделю он мог покинуть дом, опираясь на трость или в экипаже, и тогда либо посещал мечеть Хусейна или кого-нибудь из друзей, и часто молил Аллаха спасти его от такого домашнего ареста.
Сегодня же он не мог подняться с постели, и границы его мира не выходили дальше матраса. Даже в ванную он не ходил. Грязь в расчёт не принималась. Губы его обиженно надулись, а горький вкус поселился во рту. Так он сидел на своём матрасе день и ночь, принимал пищу и справлял нужду. И это он — тот, который считался образцом изящества и элегантности, душившийся одеколоном! Этот дом, что покорился его абсолютного господству, стал глядеть на него теперь с жалостью, если он чего-то просил, или порицал, словно ребёнка.
За короткий период из жизни ушли его близкие друзья, словно сговорившись, и оставили его одного. «Да смилуется над тобой Господь, Мухаммад Иффат!» В последний раз он виделся с ним в одну из ночей Рамадана в гостиной на мужской половине дома, выходящей окнами в сад. После этого Ахмад Абд Аль-Джавад попрощался с ним и пошёл к двери, сопровождаемый громким смехом друга. Едва он оказался у себя, как в дверь постучали. К нему влетел Ридван и выпалил: «Дедушка, мой другой дедушка умер!» «Пресвят Господь!.. Где?.. И как такое произошло?.. Разве они не смеялись вместе несколько минут назад?..» Мухаммад Иффат упал лицом вниз, возвращаясь к себе в опочивальню. Так ушёл человек, что был его другом на протяжении всей жизни.
«Али Абдуррахим целых три дня мучился в агонии,
Он попрощался с этими двоими друзьями, однако не смог сделать этого с Ибрахимом Аль-Фаром: обострение болезни приковало его к постели и лишило возможности посетить его в больнице, так что слуга его в конце-концов принёс ему извещение о смерти своего господина. Он не смог даже последовать на поминальную молитву, и послал вместо себя Ясина и Камаля.
«Божье сострадание тебе, о самый милый из людей!»
Ещё до этих троих друзей мир покинули Хамиду, Аль-Хамзави и десятки других его товарищей и знакомых. Они оставили его одного, словно он никого из людей не знал. Никто не навещал его и не приходил. На его похоронах не будет ни одного из друзей. Даже молиться он не мог так часто, как хотелось: ритуальная чистота его сохранялась лишь в течение нескольких часов после принятия душа, а возможность встретиться со святыми предоставлялась теперь раз в месяц, когда он выбирался из дому. Он был лишён возможности молиться и общаться с Милосердным Господом — того, в чём больше всего нуждался в этом гнетущем одиночестве. Так проводил он свои дни. Радио говорило, он — слушал. Амина то уходила, то приходила, и хотя она очень ослабла, не жаловалась, ибо не привыкла. Она была его сиделкой, и больше всего он боялся, что не ровён час, и ей самой понадобится кто-то, кто будет сидеть с ней. Она была всем, что осталось у него. Ясин и Камаль проводили подле него час, а затем уходили. Ему очень хотелось бы, чтобы они не покидали его, но не мог сказать это в открытую Амине, а они не могли бы выполнить его просьбу. Амина — единственная, кто никогда не уставал от него. И если она уходила посетить гробницу Хусейна, то только для того, чтобы помолиться за него. Весь остальной мир был для него пуст. Дни, когда его навещала Хадиджа, определённо были достойны ожидания. Она приходила к отцу в сопровождении Ибрахима Шауката, Абдуль Мунима и Ахмада. Комната наполнялась жизнью, и одиночество рассеивалось. Он говорил совсем немного, в отличие от них. Однажды Ибрахим сказал им:
— Дайте господину отдохнуть от вашей болтовни!
Ахмад с упрёком возразил ему:
— Пускай говорят!.. Я хочу послушать их!
Он просил в молитвах здоровья и долгих лет жизни для своей дочери, как и для её мужа и сыновей. Он знал, что ей хотелось бы самой охранять его покой, и в её глазах он видел нежность и сострадание.
Однажды он улыбнулся и спросил Ясина с любопытством и жадным интересом:
— Где ты проводишь вечера?
Тот смущённо ответил:
— Сегодня англичане снова повсюду, как и в былые времена…
«Былые времена!.. Времена силы и энергии, смеха, от которого аж стены дрожали, вечеринок в Гурийе и Гамалийе, и людей, от которых не осталось ничего, кроме имён: Зубайда, Джалила, Ханийя. А помнишь ли ты ещё Ханийю, мать Ясина? Вот здесь сидят Зануба и Карима рядом с её отцом — Ясином. Что до тебя, то ты всегда будешь просить милости и прощения у Бога…»
— Ясин, кто ещё остался в твоём министерстве из наших старых знакомых?
— Они все ушли на пенсию, и мне больше ничего не известно об их судьбе!
«И они также ничего не знают о нашей судьбе. Все наши сердечные друзья умерли, так что к чему нам спрашивать о знакомых? Однако какой красавицей стала Карима! Она даже превзошла свою мать в дни её молодости, и вместе с тем ей всего-навсего четырнадцать. А Наима — разве она не была образцом красоты?!»
— Ясин, если ты можешь убедить Аишу навещать вас, то сделай это. Спасите её от одиночества, я боюсь за неё…
Зануба сказала:
— Я столько раз приглашала её в Каср аш-Шаук, но она… Да поможет ей Аллах!