Как приручить Обскура
Шрифт:
Криденс вцепился в его руку, потому что больше не за что было держаться, а мистер Грейвз продолжал гладить. Когда Криденс бросал короткие взгляды ему в лицо сквозь ресницы, он не видел ни отвращения, ни упрёка. Он видел внимательные чёрные глаза и лёгкую улыбку — мистер Грейвз улыбался ему. Криденс почти поверил, что он лучше знает, как поступать, и почти перестал бояться, когда мистер Грейвз вдруг расстегнул пуговицы на его пижамных штанах, проник внутрь и взял его там голой рукой. Криденс перестал дышать, ему показалось, он весь горит. А мистер Грейвз не слушал никаких извинений и оправданий — он повторял, что поможет,
От этого становилось не страшно. Криденс цеплялся за его взгляд. Ему хотелось, чтобы мистер Грейвз говорил ещё, его голос успокаивал, разгонял страх. Мистер Грейвз был сильнее страха, он хотел помочь… Он не злился. Он был рядом, держал за руку, говорил, что всё хорошо. Криденс изо всех сил пытался ему поверить. Мистер Грейвз наверняка точно знал, что делать. Мистер Грейвз знал всё. Он сказал, если приятно — это не плохо. Сказал, это красиво. Он хотел слышать, что Криденсу хорошо — но Криденс не знал никаких подходящих слов, он мог только стонать и кусать губы.
Больше не было никого, только он и мистер Грейвз, а мистер Грейвз всегда был к нему добрым, ему нельзя было не верить, наверняка это тоже была какая-то тайна. Криденс так хотел верить, что всё будет хорошо, что больше не будет больно, ведь мистер Грейвз никогда не делал ему больно, и сейчас тоже не будет, мистер Грейвз знает лучше, он знает всё, он хороший, он не будет обижать и насмехаться, он поможет, он сказал, что поможет, сказал, что знает, как это хорошо, сказал, что покажет…
— Сейчас! — приказал мистер Грейвз, и Криденса скрутила тягучая судорога, пронеслась по всему телу, как невыносимый сладкий огонь, Криденс почти закричал, как от боли, а потом — расплавился, растёкся и потерял себя.
Когда он почувствовал мокрое на новой пижаме — он с ужасом понял, что испачкал её. Мистер Грейвз сделал ему так хорошо, а он не удержался, и теперь и пижама, и он сам, и… Криденс в панике понял, что испачкал руку мистера Грейвза. Он сжался в комок, всхлипывая от ужаса, проклиная себя за то, что натворил — но мистер Грейвз сел к нему ещё ближе, наклонился и повторил, что всё хорошо.
Хорошо!.. Криденсу хотелось умереть. Он ненавидел себя. Он был глупым, грязным, никчёмным, уродливым, бесполезным.
— Ты очень приятно пахнешь, Криденс, — тихо сказал мистер Грейвз, когда заклинанием очистил свои пальцы. Он пропустил лишь одну полупрозрачную каплю, которая ползла по тыльной стороне ладони к белоснежному манжету. Криденс хотел сказать об этом, но мистер Грейвз стёр её пальцем и спросил, будто это было обычным делом: — Когда-нибудь пробовал себя на вкус?..
Криденс признался, что да — невозможно было соврать, когда мистер Грейвз наклонялся к нему так близко.
— Тебе понравилось?.. — спросил мистер Грейвз и поднёс палец к его губам. Криденс с огромным облегчением понял, что надо сделать, и лизнул его. Он бы лизнул его ещё и ещё раз, чтобы точно оставить чистым, но не успел, потому что мистер Грейвз потребовал: — Дай мне попробовать, — и, прежде чем Криденс успел испугаться, поцеловал его горячим ртом.
Криденс был в ужасе, что мистер Грейвз целует его, пока Криденс ещё не успел ничего проглотить, но потом понял, что мистер Грейвз сделал это специально. Он хотел, чтобы Криденс с ним поделился, хотел узнать… Узнать Криденса.
Кто-то внутри него сломался и умер от ужаса, и кто-то новый, бесстрашный,
Со временем он узнал множество новых слов и множество новых удовольствий. Он был старательным и послушным. Он был счастлив, когда слышал в ответ громкий вздох. Набираясь смелости, он искал новые способы радовать мистера Грейвза.
То, что они делали, называлось — сексом. Они стали — любовниками. В прежней жизни его приёмная мать сказала бы, что такая радость — омерзительный грех. Криденс нашёл собственное слово. Такая радость была — любовь. Мистер Грейвз никогда не произносил этого слова. И Криденс знал, почему.
Персиваль считал Криденса достаточно умным, чтобы не говорить об очевидных вещах.
Простая мирная жизнь (Криденс Бэрбоун)
В чемодане Ньюта были собраны все времена года разом. А снаружи был конец апреля, снаружи время шло своим чередом.
Весна в Нью-Йорке, какой её помнил Криденс, мало отличалась от других времён года. Вокруг были те же улицы, те же дома и автомобили. Те же цвета серых стен, дым, асфальт, запах бензина. Менялось лишь то, что он не мёрз на улице, раздавая листовки, а с приближением лета мучался от жары и жажды. Где-то за оградами парков зеленели листья, ветер доносил сладковатый аромат цветов, но это было за границами того мира, где он жил. В его мире всё было серым, сизым, белесым, грязным, как пальцы в типографской краске. Два новых цвета появились в жизни Криденса, только когда появился мистер Грейвз. Чёрный и белый. Чёрный до темноты в глазах, как глухое ночное небо. Белый, как горячее летнее солнце, от которого болели глаза, но от которого нельзя было оторвать взгляд.
Здесь, в Шотландии, Криденс впервые заметил, как зиму сменяет весна. Дни становились длиннее, небо поднималось всё выше. Отступали туманы, на деревьях в саду появилась робкая зелёная дымка, а потом вдруг разом ударили цветы и листья: жёлтые и фиолетовые крокусы, алые чашечки тюльпанов, густая трава, огненные бархатцы — Криденс с нетерпением ждал, когда зацветёт розарий, над которым как следует потрудился Финли. И старая роскошная сирень. И жасмины. И жимолость. И шиповник, обрамлявший лужайку позади дома. В чемодане у Ньюта было множество чудес, там цвело всё подряд, а здесь приходилось ждать, подчиняясь естественному порядку вещей. Но здесь был дом.
Дом. Настоящий.
Криденс помнил, как в первые дни его пугало это пространство: высокие гулкие потолки, изящная мебель строгих линий, блестящие полы. Сейчас он любил это место всем сердцем — он был здесь счастлив.
Персиваль нашёлся в саду: он стоял у высокого куста шиповника, хмуро наклонив голову, механически обрывал тёмно-зелёные листья. Ветки вздрагивали и шелестели, будто им было больно.
— Я принёс, — Криденс протянул ему на ладони запонки, отвоёванные у ниффлера. Персиваль коротко глянул на них, кивнул: