Как слеза в океане
Шрифт:
Вольфан вскочил, потом присел на подлокотник кресла, не сводя глаз с зеркал. Дойно сказал проникновенно:
— Карел велел передать, чтобы вы остерегались женщины. Вы должны знать, кого он имел в виду.
Вольфан кивнул и изменил положение зеркал. Женщина позвонила и подошла к дверям дома. Выражение ее лица было серьезным, даже строгим. Но вдруг, словно повинуясь приказу, она изменила выражение лица, заулыбалась, приоткрыв рот. Она была уже не молода и, видимо, никогда не отличалась красотой — одна из тех женщин, которые становятся соблазнительницами, поскольку просто не в силах ждать, покуда мужчина наконец решится ее соблазнить.
Вольфан сделал знак Дойно. Тот взял телефонную трубку и спросил:
— Что вам угодно?
— Кто это говорит? — живо откликнулась она таким тоном, словно они до этого вели долгий разговор.
— Что вам угодно? Кто вы?
— Да где вы вообще? Откуда вы говорите? Я должна видеть, с кем имею дело.
Дойно не ответил. Она отступила на несколько шагов и подняла глаза к ставням второго этажа. Потом опять приблизилась к двери и крикнула:
— Скажите хозяину дома, что пришла Маргарета и срочно хочет переговорить с ним.
— Хозяин в отъезде, вернется не раньше, чем через неделю.
— Неправда! Скажете вы мне наконец, кто вы такой?
Дойно повернул вправо рычажок на трубке, теперь они могли говорить между собой так, чтобы женщина их не слышала. Но вид у Вольфана был какой-то отсутствующий, вся кровь отлила от лица — словно он застыл в напряженнейшем ожидании, обесценивающем все сущее, хотя ожидаемое еще далеко и неопределенно.
Женщина кричала, молила, угрожала, пыталась очаровать неведомого сторожа, чтобы он наконец впустил ее. Как бывает в летний полдень высоко в горных долинах — то повеет осенним холодом, то опять жаркое лето наступит; едва облака затянут солнце, зелень на склонах кажется необычайно темной; и тут же начинает светло сиять, едва коснется ее вырвавшийся на волю солнечный луч — так менялось выражение лица у этой женщины. Злоба и суровость сменялись многообещающей благодарностью и бесконечной нежностью.
Руки Вольфана потянулись к трубке, а когда Дойно вырвал ее, он сказал, словно от всего отрекаясь:
— Оставьте, я не могу больше держать женщину перед дверью.
— Но это же безумие! Она успокоится и уйдет.
— Оставьте, Фабер, вы ничего не понимаете, вы же не знаете…
Он повернул рычажок влево и произнес:
— Да, Маргит, это я.
— Георг, наконец-то! Не заставляй меня больше ждать, я больше не могу, слышишь, Георг, не могу!
Она подняла голову, ее лицо троекратно отразилось в зеркале — почти совсем плоское посередине и словно бы приплюснутое по бокам.
— Сейчас я тебе открою, — сказал он, и тут же, разом, напряжение отпустило его, лицо исказила такая усталость, которая мгновенно прогоняет похоть, ибо к усталости примешивается отвращение и презрение к самому себе.
Он стал возиться с устройством, отпирающим двери, но Дойно дернул его за рукав, и Вольфан вновь поднял глаза: у женщины в руках был какой-то блестящий металлический предмет. Им она сбивала каблук со своей левой туфли — резкими движениями, торопливо, словно боясь, что ее застанут за этим занятием. Каблук упал на нижнюю ступеньку, она подняла его, хотела, видно, выбросить, но потом зажала его в левой руке. Правой она сдвинула на затылок берет, пригладила волосы. И только тут улыбнулась.
Когда открылась внутренняя дверь, Вольфан, сгорбившись, медленно, словно боясь споткнуться, пошел ей навстречу. Она сделала один шаг, замерла, дважды назвала его по имени и лишь тут кинулась к нему. Он протянул ей руку,
— Георг, бедный мой мальчик!
Он склонил голову ей на плечо и стал всхлипывать, редко, негромко. Она гладила его по волосам.
— Прости, Георг, я слишком долго заставила тебя ждать. Ты был так одинок.
— Мне, вероятно, следовало разбудить вас раньше, но вы так сладко спали.
Дойно медленно открыл глаза.
— Ну а теперь, Фабер, скажите, что я последний болван.
— Который час?
— Вы спокойно успеете к поезду. Маргит как раз варит кофе, выпейте с нами. А если хотите выспаться, переночуйте здесь, комнат и кроватей больше, чем достаточно.
Дойно встал, надел пиджак, взял плащ, служивший ему подушкой, и направился к двери.
— Вы неверно оцениваете ситуацию, Фабер. Послушайте меня! Я был первым мужчиной у Маргит, а она была моей первой женщиной, это немаловажно. Вы согласны? Ее прислали, чтобы заманить меня в ловушку. Она сначала отказывалась, но потом ей пришлось сдаться. Все это она сама мне рассказала, потому что за те несколько часов, что мы пробыли вместе, она поняла, что не в состоянии отдать меня им на расправу. А теперь послушайте, Фабер, даже если бы я точно знал, что эта женщина хочет меня ликвидировать, знаете, что бы я сделал? Ничего! Ибо ее поступок был бы ее приговором мне, и таким страшным, что я даже не хотел бы его избегнуть. Вы понимаете? Вы согласны?
— Займитесь-ка всей вашей никому не нужной техникой, я хочу выйти отсюда!
— Погодите! Я хочу поблагодарить вас! Кроме того, у вас нет денег, вы из-за меня потратились, я хотел бы, по крайней мере, возместить…
У двери Дойно обернулся и в последний раз смерил его взглядом. Это был гениальный организатор, величайший из полицейских, шеф широко разветвленной тайной службы: какое множество людей рисковало своей свободой и даже жизнью ради выполнения его приказов. И вот он стоит, уже мертвый, ибо отдан приказ, согласно которому он должен умереть.
— Так или иначе, мы еще встретимся, — сказал Вольфан, — мы еще вместе предпримем немало важных акций. Ведь благодаря Маргит я, можно сказать, вырвался из западни.
Дойно кивнул и вышел из дому.
У него было такое ощущение, будто он попал наконец в упорядоченное пространство. Белая дорога, узкая тропинка, ведущая к опушке леса, с другой стороны Дороги поля и далеко на горизонте сияющие серебристой белизной вершины гор — все это было не «снаружи», все окружавшее его было заключено в его душе. У этого мира были все основания для довольства собой: возможное было для него реальным. Его движение начиналось и завершалось вновь и вновь образующимися совершенными кругами. У него не было конца, не было цели, а значит, не было ложной цели, ничто здесь не было напрасным.
День стоял дивный, теплый, но не жаркий, и свет был не слишком ярким, приятным для глаз. Но Дойно, медленно идущий по дороге, чувствовал, что эта иллюзия не может долго длиться. Скоро появится отчетливая мысль о тщетности всех его действий. Любой поступок оказывался пустым жестом, ничего не дающим. Это как в детских снах, когда бежишь, убегаешь от Смерти и не можешь сдвинуться с места, кричишь и не можешь издать ни звука — столько неимоверных усилий и — ничего. Мир, расколотый надвое мир: всюду одни причины, и нигде никаких следствий.