Как слеза в океане

Шпербер Манес

— Отчего ты людей любишь куда меньше, чем деревья, хотя даже названий их никогда не знаешь? Почему деревья для тебя всегда чудо, почему…

— Ты не это хотела сказать. Ты несчастна, почему?

— И тебе не стыдно об этом спрашивать? Ты же только хочешь узнать, почему я не хочу больше быть несчастной? Когда я вижу озабоченно наморщенный мальчишеский лоб Джеральда, я понимаю, он раздумывает, в какой ресторан ему меня повести или осмелиться ли ему взять меня под руку, идя по бульвару Монпарнас, или не пригласить ли меня на коктейль к его американским друзьям, или не слишком ли много он говорил о себе, не кажется ли он мне немного ограниченным, и не лучше ли утаить от меня, что однажды его чуть не совратил мужчина. И я в присутствии

мужчины, отягощенного такими заботами, чувствую себя счастливой. Я сыта вашими проблемами, я их ненавижу, это бессмысленное мучение и к тому же страшная тоска. Понимаешь, Дойно? Теперь, когда Паули опять за городом, мне вдруг пришло в голову, что у меня вовсе нет причин бросаться в Сену. И тут подвернулся Джеральд. Благодаря ему я снова вспомнила, что я женщина, что на свете есть не только Гитлер и Сталин, не только префектура, которая не дает вид на жительство и разрешение на работу, не только ваши большие и грандиозные перспективы, а еще масса людей, которые живут по-настоящему, просто — живут. Будет война? Плохо ли, хорошо ли, но это будет потом. Пока нет войны, значит, мы живем в мире. Почему ты меня не перебьешь, не давай мне больше говорить! Если ты не помешаешь мне говорить, мне станет так себя жалко, что я зареву. У меня распухнут веки, я буду хлюпать носом и весь вечер сморкаться. Так что уж лучше произноси свои речи, они отбивают у меня охоту говорить о себе.

— Ты же любишь Эди, при чем здесь какой-то Джеральд?

У него все еще отличный слух, подумала она, но я теперь для него только материал для систематических наблюдений: судьба эмигрантов — роль женщины в эмиграции — можно различить три характерные позиции и т. д. …

— И Эди тебя любит, — опять начал Дойно, — и ты любишь его, тут ничего не изменилось.

— Если я люблю его, если это правда, то кого же я люблю? У себя дома я это точно знала, теперь же нет больше ни в чем никакой уверенности, ты не хочешь это замечать, но он невероятно изменился, — заговорила она, все больше и больше волнуясь. Она говорила о человеке, которого любила когда-то, точно покойника оплакивала. Расписывала тонкость его чувств, его нежность, безграничность его доброты, его мудрость в сравнении со слабостями другого человека, его надежность — с ним можно было чувствовать себя защищенной от всего, даже от самой себя.

— Никто не выбирает свой век, — сказал Дойно.

Она взглянула на него, потом улыбнулась, вытерла слезы и подошла к нему:

— Ты невозможный, Дойно, ты такой бесчеловечный! Разве помпезными фразами утешают женщин?

— Да я и не думал утешать, я только хотел сказать…

— Брось, еще несколько подобных слов утешения — и я выброшусь в окно. Ты поставил греть воду, чтобы я успела сварить тебе кофе, прежде чем мы уйдем?

— Ты недооцениваешь меня, я согрел воду, чтобы ты могла умыться.

— Ты с самого начала знал, что я буду плакать?

— Да. Альберт Грэфе уже годами ждет, когда же он сможет заплакать. И напрасно. Ты счастливый человек, Релли, только ты этого не сознаешь. Ну, а теперь наведи-ка опять красоту, а если вода останется, все-таки свари мне кофе.

Релли рассмеялась.

— Нет, Дойно, про тебя и впрямь не скажешь, что ты изменился. Когда-нибудь я, наверное, разлюблю тебя, но даже на смертном одре я буду готова вскочить и быстренько сварить тебе кофе.

Заведение было скромное, одно из бесчисленных маленьких бистро для маленьких людей. Но те, кто, как говорится, умеют жить, в последние годы устали от больших, знаменитых ресторанов. Находчивые люди «открывали» для себя бистро, которые на какие-то дни или недели становились местом встреч для «умеющих жить». Гурманы нахваливали хозяина, «с неподражаемым мастерством» готовившего то или иное блюдо. Потом они находили новое бистро и в угоду новому «мастерству» забывали то, что еще совсем недавно расхваливали с потрясающим красноречием.

В

одном из таких заведений они и встретились с Джеральдом. Релли волновалась, точно перед выходом на сцену, и не могла как следует скрыть это свое состояние. Слишком важно для нее было, чтобы ее английский друг понравился Дойно, чтобы он не осмеял ее выбор. Джеральд поначалу был очень молчалив, а если ему приходилось отвечать на вопросы, отвечал односложно. Он боялся стать объектом наблюдения или проверки и реагировал как сверхчувствительный мальчишка. Он много пил, его продолговатое лицо быстро стало красным.

Дойно тоже помалкивал, пораженный молодостью и красотой этого высокого белокурого юноши, словно сошедшего со страниц модного английского журнала: может, он и взволнован, но зато беззаботен. Достаточно взглянуть на него, чтобы осознать собственное уродство, быстро увядшую кожу, некрасивую суровость собственных черт, раннюю старость.

— Мне пишут, что уже месяц, как у нас стоит отличная погода, почти как на юге, солнце, синее небо. Вы должны сейчас поехать в Англию, — приветливо сказал Джеральд.

Наконец они разговорились. Еда была превосходная, хоть и несколько тяжеловатая, — фирменным блюдом здесь было Cassoulet toulousain [101] , вина — так себе, но они даже не обратили на это внимания. Мало-помалу улеглось и волнение Релли, она опять заговорила вполне натуральным тоном.

Выяснилось, что Джеральд прекрасный знаток античности, он очень умно рассуждал о культуре Микен, о религиозных ритуалах Малой Азии, о греческой мифологии. С удивительной скромностью он говорил о своих планах, которые между тем были весьма значительны. К сожалению, приходится опасаться, что их осуществлению могут помешать. Обстоятельства могут сложиться так, что он вынужден будет прервать свои исследования. Его дядя предполагает уйти от политической жизни; в таком случае племянник обязан будет добиваться места в парламенте, которое из поколения в поколение занимают члены их семьи. Другой дядя, тяжело больной человек, может скоро умереть; в этом случае Джеральд унаследует титул лорда и место в палате лордов. От исполнения этих обязанностей он, увы, не может уклониться. Но политика отнимает массу времени и делает невозможной любую серьезную работу.

101

Рагу с бобами по-тулузски (фр.).

Релли быстро перевела разговор на другое, она боялась, что мужчины углубятся в дебри политики. В конце концов, ужин прошел очень мило. Джеральд разговорился, вновь обрел уверенность в себе. Он предложил отправиться в кабаре, которое как раз было en vogue [102] . Дойно извинился, у него, к сожалению, назначена еще одна встреча. Он и так уже боится опоздать. Они дружески простились, и Дойно ушел.

Релли догнала его на улице. Он спросил:

— Почему ты не осталась с Джеральдом? Он, кстати, очень умен.

102

В моде (фр.).

Она не ответила, и он пошел ее провожать до дому. Путь был неблизкий. Минутами ему казалось, что она дрожит, хотя вечер был теплый.

— Поднимись ко мне, — сказала она уже у двери дома, — помоги скоротать время до прихода Эди.

Первая комната служила кухней и столовой одновременно. Вторая, поменьше, была спальней. При слабом свете лампы убожество мебели меньше бросалось в глаза, чем днем. Релли сразу взялась за дело, стала готовить ужин для Эди.

— В последнее время я совсем не слышу, чтобы ты пел, — сказала она, — а почему, собственно?