Как слеза в океане

Шпербер Манес

— Да вот как-то само собой получилось, я и не заметил, как перестал петь.

— Все так кончается, скажи, а почему ты оставил меня наедине с Джеральдом, ведь ты же знаешь…

— Что?

Она подошла к нему, словно хотела вырвать у него из рук вечернюю газету, но тут же бросилась в другую комнату. Он слышал, как она упала на кровать и заплакала, сперва совсем тихонько, потом уже громко, неудержимо.

— Что мне делать? Что ты хочешь, чтобы я сделала, Дойно? — всхлипывала она.

Он не ответил. Она постепенно успокаивалась. Он достал из шкафа два носовых платка и положил на кровать. Она вытерла слезы, высморкалась.

— Что

бы ты без меня делала, Релли, кто бы без меня принес тебе платки, ума не приложу.

Его грустная улыбка примирила ее с ним. Она встала и взялась за работу, — она пекла «венские» торты, которые продавала парижским кондитерам. Прибыль была невелика, но для нее все же довольно значительна. К сожалению, непроданные торты, которые, естественно, черствели, она должна была забирать себе, в таких случаях они съедали их дома, зачастую вместо хлеба.

Она спросила, как бы между прочим:

— Значит, Джеральд тебе очень понравился?

— Да. Он молод, красив, действительно образован, толковый ученый. Его богатство — недостаток, с которым при известных обстоятельствах вполне можно смириться. Молодому человеку не повезло. Столь гармонически сочетать в себе все достоинства и превосходнейшие качества да еще заполучить такую женщину, как ты, это, конечно же, немыслимо. Если б он хотя бы страдал косолапостью!

— Ты поверишь, что я именно поэтому и не осталась с ним?

— Разумеется. Даже если тут есть ошибка в переводе, все равно ничего не попишешь, верблюду не пройти в игольное ушко. Знаешь, в чем разница между эмигрантом и таким вот Джеральдом? Эмигрант — это человек, потерявший все, кроме своего акцента, а Джеральд — человек, сохранивший все, и даже свой акцент.

— Дурак, ты хочешь меня рассмешить? По-моему, это все же веселее, чем те шутки, что вы над собою шутите.

— Что верно, то верно, горе никогда не создает хорошего стиля. Человек всему может научиться, вот только ему не удается долго и упорно быть несчастным. Он ведь животное метафизическое, любит кушать пироги.

Вскоре явился Эди. Наспех поев, он пошел проводить Дойно до ближайшей станции метро. По дороге они зашли в кафе. Эди рассказал о своих неприятностях — все ни с места. Дойно заговорил о том, что Релли в очень дурном состоянии, для нее все стало слишком трудно. Ей необходимо на некоторое время уехать за город, побыть вдвоем с мужем. И Эди это тоже пошло бы на пользу, Штеттен может одолжить им денег.

— Куда лучше было бы ей оставить меня, — печально проговорил Эди. — Она ведь не делит с нами наши надежды и иллюзии, оттого-то ей все и непереносимо.

— Она не оставит вас, она вас любит.

— Любовь — никогда еще это слово не звучало для меня так чуждо.

— Вы сентиментальны, вот вы и боитесь чувств, решительно отсекаете их. Вы все еще недостаточно жестоки. Выпейте-ка еще стаканчик. Так вот, я нашел для вас работу негра. Сто пятьдесят страниц о стоицизме, из них как минимум сорок — о Марке Аврелии, затем тридцать пять страниц о понятии расы в современной биологии, примерно сто страниц об индустриальном развитии Германии, начиная с тысяча восемьсот семьдесят первого года и кончая тысяча девятьсот четырнадцатым. Так что вы с легкостью сможете вернуть долг Штеттену.

Уже спустившись в метро, Дойно заметил, что его денег хватает как раз на билет первого класса, и теперь все его состояние заключается в почтовой марке за пять сантимов.

Женщину,

сидевшую против него, он, кажется, уже где-то видел. Он опять всмотрелся в нее — она была рослая, широкоплечая, она сидела очень прямо, уверенная в привлекательности своего бюста. Лицо овальное, не худое, черты лица чистые и благородные, глаза светло-карие, миндалевидные. Через две станции он вспомнил, откуда он ее знает, ее знали все: она была богиней со стофранковой банкноты. Вкусы финансовых институтов во всем мире подвержены влиянию античного искусства. Здания бирж и банков порою напоминают греческие храмы, хотя бы только своим фасадом. При случае надо бы поразмыслить над этой связью. То, что Гермес пережил Зевса, было не так уж удивительно, но на банкнотах Гермеса изображали редко, куда чаще — он продолжал разглядывать женщину — можно встретить Афину или Артемиду. Да, молодая женщина напротив и есть Артемида. Она ощутила восхищенный взгляд, подняла глаза и улыбнулась Дойно. Затасканное выражение было истиной — она одарила его улыбкой. Если бы женщины были всего лишь справедливы, они улыбались бы только Джеральду, думал Дойно, но богини великодушны, это их профессия. В то же мгновение он вспомнил, что у него в кармане только почтовая марка. Если она выйдет раньше него, хорошо, если поедет дальше — ему хочешь не хочешь придется выйти.

Она поехала дальше, а он вышел из вагона. Он смотрел, как поезд увозит ее, сознавая, что грустная улыбка ничуть не красит его. Дома он стал рыться в книгах, чтобы освежить свои воспоминания об Артемиде. Богиня изображена была в разных обличьях, на одной из картин у нее была такая роскошная грудь, что нормальному мужчине делалось страшно. Были и другие обольстительные ее портреты, но ни один не волновал так, как денежная богиня в метро. Он затосковал по ней.

Назавтра, уладив все с Эди, он решил четыре дня посвятить поискам этой женщины. Естественно, Париж очень велик, но он не сомневался, что сможет ее найти. Неизвестно только, хватит ли ему четырех дней. Потом он уже должен будет все время отдавать Штеттену, нетерпеливо требовавшему немедленно приступить к работе, писать книгу, покуда не разразилась война.

В четыре часа он уселся на террасе кафе на площади Сен-Мишель. Он намеревался пробыть там полтора часа и затем перекочевать в другое кафе. Только на этой площади их было шесть. Итак, сегодня он прождет эту женщину девять часов. Она видела, на какой станции он вышел, и если захочет его встретить, обязательно пройдет мимо.

Незадолго до восьми он увидел ее, она шла вниз по бульвару. Он не был уверен, что не ошибся, бегом побежал через площадь. Да, женщина разглядывала витрину с модной мужской обувью, это была она, Артемида. Он подошел к ней и сказал:

— Я жду вас всего четыре часа — и вот вы здесь. Да благословит Господь пунктуальность богинь!

Она удивленно глянула на него, полуоткрыв рот, у нее были крупные, не очень белые зубы, и она произнесла одно только слово:

— Pardon?!

Задала вопрос, а может, поставила на место?

— Я должен извиниться за вчерашний вечер, но у меня при себе было только пять сантимов, да и то в виде почтовой марки. А вы бог знает куда ехали. Где бы нам выпить аперитив?

— У вас опять при себе только почтовая марка, и вы полагаете, что этого хватит на аперитив? — спросила она и наконец улыбнулась. — Надеюсь, вы не решили, что я пришла сюда из-за вас? Я о вас вообще не думала.