Как слеза в океане

Шпербер Манес

— Да, недурно.

— Взять бы отпуск у нашего времени. Особенно полезно для сердца, которое слишком трусливо, чтобы быть трусливым, и всякий раз слабеет, встречаясь с опасностью заблуждения. Тебе бы не политикой заниматься, а исключительно метафизикой. В ней истина и заблуждение остаются без настоящих последствий, примерно как стихи, в которых воспевается Вселенная, не оказывают ни малейшего влияния на небесный свод или на звезды, разве что на астрономов. Мне, во всяком случае, куда приятнее было бы видеть тебя живым онтологом, чем околевающим революционером. Ты не мог бы стать верующим?

Оба рассмеялись. Дойно ответил:

— Даже будь я верующим, Господь все равно говорил бы со мной через этих Альбертов и Петровичей и не примирил бы меня с действительностью, а кроме того, он стал бы настаивать на том, что царство небесное непременно должно быть на земле и нигде больше.

— Да, но в

таком случае тебе бы надо хорошего врача-кардиолога найти. Я продал один киносценарий, и сейчас я богат. Тебе надо снять другую комнату и подлечиться. Этот сценарий в окончательной редакции, в своей, так сказать, извечной форме, беспросветно глуп. Правда, начало неплохое, там…

Джура спускался по лестнице и словно воочию видел любовную сцену, объятия, в которых Дойно сейчас искал утешения. И эту молодую женщину, которая сейчас верит, что эта ночь была последней ночью их отчуждения, что теперь он принадлежит ей навсегда. Но именно в эту ночь она его окончательно потеряла.

В бистро он стоя пил кофе и тут же начал сочинять новеллу, которая могла бы стать и маленьким романом. Кстати, недурное заглавие «Маленький роман». Он будет начинаться с описания сцены, которая сейчас разыгрывается там, в мансарде. Впрочем, абсолютно безмолвная сцена. Потом читатель заметит, что герой одержим какой-то страстью. Она опасна, ее надо держать в тайне. Но никогда, даже в конце романа, читатель не должен узнать, что это за страсть. И неважно, что он ничего не поймет. Долгая flash-back [111] , потом станет ясно, что герой сожжен дотла своей страстью, но в этой безмолвной сцене он даже о ней забывает. И потом выходит из дому, чтобы купить цветы. И он покупает их, но женщина их не получит; она никогда больше его не увидит.

111

Ретроспекция (англ.).

Джура разменял франк, сунул в прорезь игрального автомата монетку в пять су и повернул ручку. Зеленый, красный, желтый. Вышел зеленый, он выиграл пятьдесят сантимов. Почему она никогда больше не увидит героя? Не приходится сомневаться, что люди хранят верность скорее своей любви, нежели своей возлюбленной, и что почти никогда не ставят дважды на один и тот же цвет. Вышел желтый, он опять поставил на зеленый, проиграл, потом поставил на красный, и тут третий раз подряд вышел желтый. Надо пойти домой, выспаться и на свежую голову все еще раз обдумать. Наконец он выиграл пятьдесят сантимов. Появление Петровича должно окончательно разрушить связь Дойно с Габи. Это бесспорно. Но почему? Чтобы ответить на столь простой вопрос, не нужно иметь свежую голову. Выйдя из бистро, он хотел пойти домой вдоль набережной Сены. Надо транспонировать весь замысел, тогда мотивация возникнет сама собой. Подыскать мотивы для поступков и упущений — это самое легкое в его ремесле. Каждый человек — миллион мотивов. А сценаристов интересует поступок, максимум два поступка.

Глава пятая

«Эскизы к социологии современной войны» вышли в свет на немецком языке в маленьком парижском издательстве. Штеттен оплатил типографские расходы, и теперь оставалось ждать, когда распродадут все четыреста экземпляров. Книга была встречена молчанием. Пресса немецкой эмиграции, почти целиком сосредоточенная в руках преданных Сталину коммунистов, еще потому замалчивала книгу, что наряду со Штеттеном ее автором был и Дойно.

Единственная непосредственная реакция на эту публикацию оказалась между тем весьма чувствительной. В Австрии конфисковали все состояние Штеттена, заблокировав его счета в швейцарских банках. Это отвечало официально высказанному пожеланию немецких властей; юридическое основание было найдено в жалобе, поданной Марлиз от имени своей дочери на ее деда.

Штеттена мало заботил этот процесс. У него были средства еще на полгода жизни. Он высчитал, что чуть ли не в тот самый день, когда он вступит в семидесятый год своей жизни, а именно 16 января 1940 года, он должен будет перешагнуть незримую границу, до сих пор отделявшую его от бедняков. Ему было любопытно, как он сумеет противостоять нужде. Он верил, что не боится ее.

Но чтобы дотянуть хотя бы до дня своего рождения, он должен был сократить свои расходы. Он снял две комнаты в отеле, одной безусловно было бы мало, одними только книгами можно было заполнить целую небольшую комнату. Ему бы их продать, но он уже официально завещал их Дойно и не рассматривал больше как свою собственность.

Теперь они жили дверь в дверь. Дойно спал в комнате с книгами, а работали

они в комнате Штеттена.

Пришло лето, город быстро опустел после праздников 14 июля, которые были так прекрасны, что невольно думалось: все это происходит вопреки неизбежности конца, и город скоро утратит свою веселость. Во всяком случае, так казалось Дойно и его друзьям. Они гуляли по улицам, смотрели на танцующих, но сами на сей раз уже не танцевали. Жизнь в последние месяцы делалась для них все труднее, к тому же они недавно получили известие о смерти Петровича. Норвежские социалисты заботились о нем, он ни в чем не нуждался. Однажды вечером Петрович бросился под поезд. Он оставил письмо, в котором упрекал друзей в трусости и в пособничестве «величайшему из преступлений», «величайшему из обманов». Они обдумывали, не следует ли им опубликовать его письмо. Коммунистические партии во всем мире проводили политику энергичнейшего сопротивления нацистам; они были в первых рядах активных борцов против всякой капитуляции. Россия Сталина занимала такую же позицию. Друзья решили письмо не печатать. Правда, они воздействовали на партию по «внутренней линии», но о России молчали. Сильнейший аргумент против нацистской Германии будет подорван, полагали они, если мир узнает о существовании того лагеря, откуда бежал Петрович. Его послание должно остаться в тайне.

Йозмар и Эди все продолжали трудиться над своими проектами. Как политическим, так и техническим. Правда, они еще не оправились от своих промахов, но надо было быть готовыми ко всему.

Дойно был загружен своей негритянской работой. За очень короткий срок он написал триста страниц об истории экипажей. Один известный писатель должен был из этого сделать книгу, которая будет пользоваться всемирным успехом, американский издатель только для первого выпуска планирует тысячи экземпляров. Газетное объявление во всю полосу — автор у штурвала собственной яхты, — кстати сказать, фотография тоже снискала премию — затем стилизованными готическими буквами — фамилия автора и, наконец, красным шрифтом название: «И все-таки я в движении…» Затем теневым шрифтом подзаголовок: «Автобиография лучшего слуги человечества». В углу по диагонали: «Автор и издатель этого абсолютно уникального труда о цивилизации рода человеческого почтут своей явной неудачей, если в течение года после публикации не будет продано 875 000 — восемьсот семьдесят пять тысяч — экземпляров».

Штеттен, обожавший всяческую рекламу, сохранил эту страничку.

— Документ культуры, который требует повторения. Как только вы получите ваш королевский гонорар, мы тоже опубликуем объявление: «Продано уже шестьдесят семь экземпляров нашей книги. Если удастся продать еще тридцать три экземпляра, мы сочтем это явным, из ряда вон выходящим успехом тысяча девятьсот тридцать девятого года». И под этим наши подписи, разумеется, факсимильные, — авторы, добившиеся такого успеха, не должны скупиться.

Впрочем, профессор готовился уже к новой работе. Он глотал книги о политических преступлениях. Как только Дойно закончит со своими экипажами, ему предстоит подготовить главу о терроризме.

Стояло лето 1939 года. Не слишком жаркое, не слишком дождливое, словом, метеорологически ничем не примечательное. Вся Франция, казалось, сговорилась отдыхать. Никогда на берегах морей, рек, в горах, в долинах и в сонных деревушках не бывало такого наплыва отдыхающих.

Весной пришел конец Испанской республике, была оккупирована Чехословакия, и даже маленькой Албании больше не существовало. Теперь газеты писали о Польше, о каком-то Данциге. Войны обычно начинаются ранней осенью, когда собран урожай, говорили люди. Большинство из них, впрочем, намеревалось вернуться домой к 15 августа, самое позднее к 31. Раньше никакой войны не будет и потом, вероятно, тоже. Данциг! Разве так называются места, из-за которых начинаются войны! А может, все-таки… кто знает? Разве люди хотят чего-то особенного? Немножко покоя. Люди имеют на это право, но разве их оставят в покое? Все кидаются за последними выпусками столичных газет, которые сбрасывают с самолетов на пляжи, — не произнес ли Адольф новую речь? А что, собственно, он сказал вчера? Что он скажет завтра? С другой стороны, если говорить всерьез, мы еще посмотрим! Все газеты помещают восторженные репортажи о Красной Армии — целые парашютно-десантные полки, русские танки и самолеты и эти бравые парни, марширующие по Красной площади! Ну да, правда, в последний раз — это уже не был столь прославленный «паровой каток», нет, русские двинулись не в том направлении, в конце они даже вовсе соскочили — Брест-Литовск, оставили нас один на один с немцами и займами. Но на сей раз у нас нет русских займов, зато у русских есть армия, которая не ждет, когда мы ей пришлем оружие, и к тому же их возглавляет человек, который знает, чего хочет.