Как слеза в океане
Шрифт:
— Зачем же такой окольный путь? — спросил Штеттен, не глядя на Ильминга. — Почему бы вам не поехать прямо в Берлин?
— Хотя бы уже потому, что я ненавижу Гитлера и его клику! Но тут есть и иная причина: его мещанский флирт с другим комедиантом, Муссолини, ввергнет рейх в пучину бед. Одни мы не сможем осуществить великий план, а Италия не союзник. Гитлеровское безумие отдаляет нас от единственно надежного, самой природой и историей данного союзника — России. Поэтому я еду в Москву.
— Но вопрос режима…
— …мещанский вопрос, мой дорогой профессор.
— Между тем бесправие, концлагеря, тотальное господство лжи…
— Пожалуйста, не разочаровывайте
Джура, вместе с Дойно вернувшийся в комнату, заметил:
— Господин фон Ильминг, я вижу, вы весьма благосклонно относитесь к землетрясениям. Чтобы образумиться, вам следовало бы пережить хотя бы одно.
— Исключается, я не принадлежу к массе, так же как и к свите.
Теа заметила все возрастающее беспокойство Йозмара и, чтобы опередить его, сказала:
— Тридцатого июня убили ваших друзей, сами вы чудом спаслись. Из моего дома вас забрали эсэсовцы — увели, как скотину на бойню. Я никогда этого не забуду, Йохен. После всего этого вам бы следовало говорить совсем иначе!
Ильмингу было неприятно это напоминание. Он замешкался, подыскивая подходящий ответ, патетический, «великое слово», или хотя бы самый наипростейший.
— Да, я был во власти этих извергов, но они так меня боялись, что не решились даже пальцем тронуть. Есть люди, под ногами которых земля никогда не дрожит.
Теа не сводила с него изумленных глаз. В ее памяти отчетливо сохранилась картина: люди в черной форме бьют Ильминга хлыстами, волокут к машине. И он безмолвно покоряется им. Нет, Ильминг не мог такое забыть. Значит, он лгал, лгал, быть может, и самому себе, сообразила она. Впрочем, он не дал ей и рта раскрыть, говорил не умолкая:
— Партии, идеологии — это все фасад. Фасад, конечно, важен, но для массы, не для нас. Основной вопрос в том: кому принадлежит власть? Тому, кто ее унаследовал? Иногда. Тому, кто ее захватил? Нередко. Тому, кто стремится с каждым днем ее увеличивать и никогда не бывает сыт ею? Всегда! Все остальное чепуха! Вот я, к примеру, однажды — это был холодный дождливый вечер — подобрал на улице и укрыл у себя на ночь добрейшего Герберта Зённеке. Он был бездомный бродяга, веривший, что сумеет возглавить революционную партию. Он хотел вести за собой народ и в то же время быть этим самым народом. То есть хотел быть одновременно лошадью, телегой, поклажей и вдобавок еще возчиком. Его и ему подобных дураков Сталин ликвидировал. И правильно сделал. Один только Сталин говорит языком, которым можно отдавать приказы истории. Он один…
Его прервал Йозмар.
— Нет! Нет! — воскликнул он, с трудом поднимаясь со стула. — Я не в состоянии слушать, как одобряют убийство Зённеке и прославляют убийц.
И он двинулся вокруг стола к Ильмингу. Тот вынул из глаза монокль и поспешил сказать:
— Я же сам в свое время спас Зённеке и, смею заметить, был к нему весьма расположен.
— Да замолчите вы наконец! —
Ильминг снова зажал монокль в глазу, удивленно глянул на Йозмара, потом заметил:
— Разумеется, я понимаю, вы были его учеником, его смерть нанесла вам известный урон.
Джура не помешал Йозмару броситься на него, но тут вмешался Дойно:
— Кончим этот разговор, вы продолжите его в Москве с другими, более внимательными партнерами. Вы остались верны себе и как всегда лишь немного опередили своих друзей: вы восторгались Вильгельмом Вторым, потом Гитлером, теперь вы в восторге от Сталина. Пусть в России десятками уничтожают немецких коммунистов, тысячами сажают в тюрьмы — как же вы можете не быть там желаннейшим гостем? Вы, Ильминг, автор оды, прославляющей убийц Розы Люксембург: «Хвалю деяния ваши, великолепные, смерть приносящие» [109] .
109
Перевод И. Цветковой.
— Это были неважные стихи, — перебил его Ильминг, — второпях написанные. Я был бы вправе отказаться от того, что написал двадцать лет назад. Но я и сейчас стою на том, что устранение этой женщины было более чем необходимостью, оно было великим деянием. Враждебные символы подлежат уничтожению, а Роза Люксембург была враждебным символом.
Ему никто не ответил. Йозмар все еще стоял, словно готовый к нападению, но больше он ничего не слышал. Его мысли занимал теперь Зённеке, в чьей гибели не приходилось сомневаться, но поверить в нее не было сил. Только сейчас, в этот миг, до Йозмара дошло, что он годами ждал возвращения убитого, что он все делал с оглядкой на это немыслимое возвращение. И так с ним было с самого детства, он всегда нуждался в старшем друге, которому мог бы безгранично доверять. А теперь, после смерти Зённеке, он жил без наставника.
От этого он чувствовал себя страшно одиноким. Хромая, он направился к стулу. Теа поспешила к нему на помощь. Она была ему хорошей женой, счастье ему улыбнулось. Но она не догадывалась, как он одинок. После кофе и сандвичей, поданных Габи, настроение заметно улучшилось. В сад вынесли диктофон, каждый должен был произнести несколько фраз — последний привет перед катастрофой — и помнить, что эти слова он вновь услышит в первый же день «после»… через четыре года или через восемь — десять лет.
Те, кто впервые слышал свой записанный на пленку голос, были смущены, даже обескуражены, словно открыли какую-то новую грань своего существа. Ильминг, говоривший одним из последних, хорошо продумал свои слова. Они гласили:
— История на стороне победителей. Я — на стороне истории. Каждый мой труд тому свидетельство. Правда, многое я хотел бы сегодня переписать, но я не беру назад ни единого слова, ни единого — абсолютно!
Голос Джуры в записи звучал глубже и теплее. Все внимали его словам точно песне, что сразу воскрешает в памяти забытые настроения и картины детства. Он описывал цветник, деревья, прелесть неба ранней осенью, лодки на Сене. С нежностью говорил о земле, о мирной земле, хранящей верность каждому времени года. Затем он рассказал о женщинах, сидящих за столом, описал их лица, жесты, цвет их платьев. Изобразил он и Штеттена, внимательно слушавшего его, лицо старика он рисовал словами, точно пейзаж, виденный во сне. Он назвал дату, французскую деревню, себя самого и заключил свою речь так: