Как слеза в океане
Шрифт:
— Трудно не любить жизнь, и все труднее любить людей. Я не хочу умирать. Но я не уверен, что хочу пережить будущую войну.
Глава четвертая
Зима близилась к концу. По заснеженным обледенелым горным дорогам остатки испанской республиканской армии уходили во Францию. С ними были старики, женщины, дети. Нищета побежденных была ужасающей. Те, кто должен был помогать им, старались как можно скорее забыть о них, чтобы избавиться от мук совести и от предчувствия, что это поражение может быть началом куда большего краха.
— Если у нас и были тайные надежды, то теперь они окончательно рухнули — так чего вы еще ждете? В последний
Дойно не ответил. Вот уже месяц, как профессор требует от него ответа, и он прав, но словно какая-то неодолимая сила мешала ему смириться с мыслью покинуть Европу. Как ни велико было желание демократических сил оплачивать мир все возрастающей ценой — война уже стала неизбежной, в тридцать девятом году она должна разразиться. Так как же мог Дойно уехать, дезертировать? Наблюдать за этой борьбой издали — стоило ему об этом только подумать, и вся его предыдущая жизнь, казалось, теряла смысл. В эти месяцы он частенько повторял:
— Прошу вас, профессор, поезжайте без меня, я не уеду из Европы. Спасайте себя, я таким образом спасаться не могу.
— Без вас я с места не тронусь, вы обрекаете меня на жалкую гибель вместе с вами, в качестве заложников гестапо.
Считалось, что они в последний раз говорят на эту тему, однако профессор снова и снова подталкивал Дойно к окончательному решению. Дойно по нескольку дней не виделся с ним, впервые их дружба оказалась под угрозой. Оба страдали от тоскливого скучного спора, в котором каждый приводил одни и те же аргументы, даже одними и теми же словами.
Дойно теперь зарабатывал еще меньше прежнего, ему пришлось перебраться в другую комнату, крохотную мансарду. Ел он очень мало. Принимать помощь от старого своего учителя он отказывался, отношения их совсем испортились.
С Габи он виделся очень редко. Они расстались несколько месяцев назад, сразу после того, как церковь наконец аннулировала неудачный брак Габи. Планы молодой женщины были ясны, намерения ее были самые благие, но ей не удалось вразумить Дойно. Они целыми днями злились и ссорились с такой запальчивостью, что обоим делалось страшновато. Либо этот человек странным, лишь ей заметным образом помешался, либо он вообще ее не любил. Они не виделись долгими неделями. Она напрасно ждала, что он ей напишет. Иногда ночью она вскакивала, ей чудилось, что она слышит его голос. Она подбегала к окну и смотрела вниз, на улицу. Однажды глубокой ночью раздался телефонный звонок, Габи быстро подняла трубку. Она слышала лишь чье-то дыхание, звала Дойно по имени, умоляла его сказать хоть что-нибудь, но никто не отозвался.
Как-то дождливым днем она уселась на террасе кафе на площади Сен-Мишель. Она ждала, что он пройдет мимо, но его не было, и Габи, вся продрогшая, вернулась домой. Разумеется, она решила, что простудилась, легла в постель и скоро заснула. Утром она с разочарованием убедилась, что вполне здорова. Тогда она поехала в Латинский квартал и ждала его в другом кафе. Под вечер она пошла к нему в гостиницу. Но в его комнате жила незнакомая женщина, и лишь тут Габи узнала, что он переехал. С громко бьющимся сердцем она преодолела шесть лестничных маршей. Перед дверью его каморки она хотела повернуть назад, но в конце концов вошла, не постучавшись. Он сидел, низко склонясь над пишущей машинкой, нижняя часть лица была затенена, а на переносицу, лоб и седые волосы падал слишком яркий свет. Она в испуге воскликнула:
— Бога ради, что с тобой? — А когда он встал, добавила: — Прости, я так испугалась, сама не знаю почему. В твоей комнате, в прежней, какая-то чужая женщина. А здесь отвратительно, зачем ты сюда перебрался? И дерева тут нет. Почему ты
— Это двадцать три страницы на тему «Обувь в смене времен», обувной фабрикант заказал сорок восемь страниц, сдать надо послезавтра. Это не так-то просто, тема грандиозная, историки до сей поры относились к ней весьма небрежно и легкомысленно. А вот это первые одиннадцать страниц брошюры «Принципы возрождения рабочего движения после победы над Гитлером». Здесь недостает всего пяти страниц. Это первая брошюра из серии, которую издает Эди со своими друзьями. Дело с фабрикой игрушек наполовину уже продвинулось, и первые доходы они хотят получить за печатную продукцию. Потом…
— Ты, конечно, сегодня еще ничего не ел, пойдем, скоро восемь часов. У тебя есть еще марка за пять сантимов?
— Марка! Подумать только, какие мы с тобой были молодые!
— С тех пор прошло не так уж много времени, мы стали старше всего на несколько месяцев.
Он покачал головой, она долго напрасно ждала, что он заговорит, что подойдет к ней, обнимет.
— Я все это время ждала тебя, — начала она снова. — Почему ты не пришел?
— С покойником на танцы не ходят.
— Ты не покойник! И я люблю тебя! — Она поднесла его ладони к своим губам и опять всхлипнула: — Я люблю тебя!
Он вырвал руки и обнял ее.
Они пошли в дешевый ресторан с твердыми ценами. Но к еде едва притронулись.
— У меня очень осложнились отношения со Штеттеном, я его уже четыре дня не видел.
— Это больше, чем те два месяца, что ты не видел меня? — злобно спросила она. — Я, женщина, первой пришла к тебе, а почему это старый барон не может сделать первый шаг? Он всегда стоял между нами. Ты знаешь, что он такое? Злющая свекровь!
Он громко рассмеялся. Она хотела его убедить, все время говорила о профессоре, винила его во всем том, в чем хотела обвинить возлюбленного. Когда на стол подали взбитые сливки и Габи подозвала усталую официантку, чтобы со всей решительностью заявить ей, что сливки недостаточно жирные и недостаточно свежие, Дойно, извинившись, сказал, что ему необходимо позвонить.
— Простите, профессор, наверно, я слишком поздно звоню.
— Поздно. Но не слишком поздно для того, кто все время ждет.
— Я хотел вам сказать, что я сдаюсь.
— Нет, Дион, я все зрело обдумал, как сказал император Франц-Иосиф, когда начал мировую войну, я больше не хочу эмигрировать. И не стоит больше говорить об этом. А вы, вы не очень изголодались за эти дни?
— Скоро дела поправятся, я с «обувью» уже добрался до эпохи Возрождения, до сорок восьмой страницы не так уж далеко, а заодно и до триумфа осенних моделей тридцать девятого года. Еще три дня — и я богач. Кстати, вы знаете, что туфли с длинными острыми носами уже…
— Нет, но я знаю, что вы уже одурели от простокваши с хлебом. Приходите утром к завтраку, я расскажу вам массу интересного о новых раскопках в Сирии.
Когда он вернулся, Габи сказала:
— Просто невероятно, они здесь подают сливки… Что с тобой стряслось? Почему ты вернулся из туалета такой счастливый?
— Штеттен велел тебе кланяться. Я дал ему твой телефон, он хочет пригласить тебя в театр. Говорит, что будет чрезвычайно горд появиться с тобой в «Атенеуме». «La Guerre de Troie n’aura pas lieu» [110] , он полагает, что это самое подходящее название для пьесы, на которую он мог бы повести некую Ле Руа в тысяча девятьсот тридцать девятом году.
110
Троянской войны не будет (фр.).