Как слеза в океане
Шрифт:
— Говорят, что сердечный приступ застал его за письменным столом, во время работы. Знаете, Дион, какой была его последняя фраза?
— Нет. А вот заголовок статьи, которую он писал, звучит так: «Первоочередные задачи австрийского рабочего класса после второй мировой войны».
— Это вполне в его духе, конечно, первоочередные задачи после будущей войны. О менее первоочередных он хотел написать потом, когда будет больше времени. А теперь он лежит на этом просторном и все-таки переполненном кладбище Пер-Лашез, как раз напротив стены расстрелянных коммунаров. «Victus victurus» [105] — эти слова он мог бы выбрать себе как надгробную
105
Побежденный победитель (лат.).
Дойно молчал. Он думал не столько о Грундере, сколько вообще об эмигрантах, этих разоруженных борцах, у которых сердце болело оттого, что долго жить в бессильной ярости непереносимо. Мятежный дух их был не сломлен, но сердце, этот старомодный реквизит сентиментальной поэзии, было разбито, как в забытых мелодрамах.
— Так или иначе, а нам следует поторапливаться, — опять заговорил профессор, — мне не хотелось бы, чтобы в моем некрологе написали: «Смерть вырвала перо из его рук». Вы уже придумали для меня надгробную надпись?
— Нет, вы обязаны еще долго жить. Тоска по родине — это боль, которая сохраняет молодость, ибо…
— Так вы знаете? — изумился Штеттен.
— Вы же поручили Габи привезти вам из города пластинки с вальсами, а дома вы венские вальсы терпеть не могли. На прошлой неделе вы жаловались, что в Париже мало молочных, где можно выпить молока. Три дня назад вы говорили, что в Париже мало общественных парков. При этом в Вене вы никогда не ходили по молочным. И очень редко сидели на лавочках в парке, я все жду, когда вы начнете хаять цвет парижских писсуаров, — в Вене общественные уборные выкрашены в такой красивый зеленый цвет. Вы еще так молоды, профессор, что можете быть абсолютно наивным в этой своей несчастной любви, в тоске по родине.
— Давайте говорите, еще, еще, — с улыбкой попросил профессор. — Редко кто, исключая, конечно, госпожу профессоршу, рассказывал мне обо мне же. А мне это было бы полезно, я думаю. Не могли бы вы мне предложить наброски некролога, чтобы я, так сказать, заранее ощутил этот вкус?
Он поднялся, принес бутылку арманьяка и две рюмки, налил.
— А теперь завернитесь в плед, воздух уже сырой. Итак, приступим!
— Какую часть некролога вам угодно прослушать? — насмешливо осведомился Дойно.
— Естественно личную, о Штеттене как человеке. Остальные пассажи, из которых будет явствовать, что вы не менее умны, чем был я, меньше тешат мое тщеславие. Но теперь хватит церемониться, начинайте!
Длинный товарный состав громыхал по мосту, россыпь искр сопровождала его и медленно таяла в воздухе. На другом берегу реки залаяла собака. Потом, когда все стихло, стал слышен шелест листвы и дыхание Габи; окна ее комнаты на втором этаже выходили на террасу.
Дойно точно знал, что хочет услышать Штеттен. Он чувствовал скрытую за иронией глубокую печаль старика, впервые признавшегося, что нуждается в утешении.
— Эрих фон Штеттен был благородным рыцарем. И потому не носил доспехов. Он хотел быть уязвимым, хотел претерпеть любое горе, дабы не избежать ничего, присущего человеку.
— Уже недурно, nihil humani mihi alienum [106] , — перебил его Штеттен. — Говорите меньше о нас двоих
Все это, конечно же, было шуткой. Дойно хотел, чтобы старик рассеялся, отвлекся от мыслей о Грундере и о смерти. Но чем дольше он говорил, тем больше увлекался сам. Жизнь Штеттена, банальная на первый взгляд и весьма необычная на самом деле, открылась вдруг перед ним, как пейзаж в быстро сменяющемся свете солнца и луны. Времена сливались, все минувшее было настоящим, почти осязаемым, так что его можно было схватить одним взглядом.
106
Ничто человеческое нам не чуждо (лат.).
Он говорил о страсти разума, об одиночестве истинно зрелого человека среди других людей, которые почти никогда не созревают, а только стареют, почти никогда не набираются опыта, а только «переживают», так что пережитое вскоре для них повторяется. А все не похожее на пережитое они понимают неверно и полагают одинаковым то, что лишь отчасти сходствует.
Габи, на мгновение проснувшись, различила доносившиеся до нее возбужденные голоса, накинула халат и спустилась на террасу к мужчинам. Ее вновь охватило тревожное чувство, что этих двоих связывает что-то такое, чего она не в силах понять, что она как бы исключена из их сообщества, которое, видимо, для Дойно важнее ее любви. И словно из упрямства она села рядом со Штеттеном. Дойно завершил свою речь уже по-французски.
— Что это было? — спросила она.
Штеттен поспешил ответить:
— Речь на смерть одного человека по имени Грундер. «Смерть — не аргумент ни за, ни против» — так сказал однажды этот умный вождь социалистов в самый разгар борьбы не на жизнь, а на смерть. С тех пор прошло всего четыре года!
— Странно, — задумчиво проговорила Габи. — У меня создалось впечатление, что Дойно говорил о ком-то похожем на него, как две капли воды.
— Сочинитель некрологов на портрете, который пишет с умершего, живописует себя, каким он себя видит или хочет видеть. Humanum est [107] .
107
Это свойственно человеку (лат.).
— Странно, — недоверчиво повторила Габи; от нее что-то опять скрывают, не подпускают к какой-то новой тайне. — Дойно ведь уже спал, неужто это было так неотложно, что вы из-за этого заставили его спуститься сюда?
Штеттен принес ей рюмку и предложил выпить. Она молча отказалась. Он с улыбкой заглянул ей в глаза и сказал:
— Насколько я помню, Нику, богиню победы, никогда не изображали разгневанной.
— Я не Ника, и я ничуть не разгневана, — вспылила она, — но по-моему, все это слишком глупо. Вечно у вас от меня какие-то тайны, вы как мальчишки!
Ночь близилась к концу, и у Дойно была возможность успокоить ее еще до наступления дня.
Спустя несколько дней начались события, полностью захватившие их всех. Даже Штеттен часами сидел у приемника. Гитлер теперь претендовал на Судетскую область. Это, как он объявил, его самое последнее притязание к Европе. Союзнический договор обязывал Францию вступиться за Чехословакию, над которой нависла опасность, за ее независимость и территориальную целостность. Решение зависело от Франции. Признает она притязания Гитлера, и последняя преграда в Центральной и Восточной Европе окажется под угрозой, она рухнет, если Франция согласится и оставит союзника в беде. А тогда Франция перестанет быть великой державой.