Как живется вам без СССР?

Бабиенко Лариса Трофимовна

— Бабушка Акулина нас по головам считала, молоком парным поила, все болезни теплом большой русской печи выгоняла. Дай ей, господи, и в той жизни, что идет после этой, всего наилучшего. Она ведь каждую из нас ремеслу выучила, каждую работать научила: шить, вязать, рукодельничать, запрягать, косить…

Этих-то сестер Рябовых, своих соседок, очень любил писать художник Сычков.

— Бывало, на бревна посадит, наброски делает. Иногда трудную позу даст, ребра вывернет, вздыхаешь про себя: «Ой, ой, мучитель, ой, ой…», а терпишь. Я с детства позировать втянулась. Есть у Сычкова картина, рисовал он ее, когда еще был жив дедушка Егор. Так вот сидит дедушка у стены, над ним вешалка, рядом с вешалкой

фонарь. Я же на лавке неподалеку сижу и чулок вяжу. Охотница я была вязать, любой узор получался. В тот день я придумывала новый узор, замечталась, и картина вышла хорошая. Вот в этой избе, — показывает Софья Никаноровна вокруг себя, — и была написана та картина.

Хозяйка дома охотно потчует чайком.

— Из нас, четырех девчонок, — рассказывает далее она, — Федот Васильевич больше всего Васену любил, часто и Настю-смуглянку приглашал, но Настя его не любила и все отговаривалась, мол, я захворала, мол, дел много. Я же охотнее всего позировала и на многих полотнах у него красуюсь. Молодая после свадьбы с ведрами на коромысле — это я. На портрете «Плясунья Соня». На полотнах под названием «У изгороди» и «Праздничный день».

Помню, уже в детстве было во мне понятие: коль зовет Федот Васильевич, чего, спрашивается, и не попозировать? Трудной ведь была крестьянская жизнь, не дюже радостной, а тут сосед среди зимы яблок мороженых принесет, на теплую печку у моего носа положит. Оттают, едим, радуемся. Все четверо едим… Федот Васильевич в это время спешно наброски делает.

Летом же, бывало, с юга цитрусовые привозил, чай в сад свой приглашал пить. Апельсины для нас в те годы… это невиданное чудо. Угощал нас Федот Васильевич еще и конфетами, калачами. Как мы тогда ему завидовали: барин, в поле почти не ходит, в тепле сидит, чистенький, что может быть лучше? Мы же с малолетства у коровы, то картоху копаем, то косим…

Почему же на холстах Сычкова жизнь нереальная, коли на них все наши девки деревенские: мы — в девичестве сестры Рябовы, потом Маша Ющалкина, Маруся Фоменкова? Только от грядки оторвешься, к плетню подойдешь — и уже на полотне у Федота Васильевича красуешься.

Поля Плешакова позднее ему позировала, уже в годы войны. А картина «Портрет молодого человека» писана в первую еще мировую, в 1915 году. На ней изображен Яков Ющалкин, красивый, боевой. Вечно у него полушубок нараспашку да шарф вьется по ветру. Яков Власович в царской гвардии служил, самого Николая охранял. Потом участвовал в революции и гражданской, а в 1935 году был заместителем председателя колхоза у нас в Кочелаеве.

В длинном списке лиц, кто охотно помогал художнику в создании его уникальной коллекции, целой вереницы восхитительных портретов односельчан и односельчанок, было и более позднее поколение.

— Когда подросла моя дочь, выучилась на учительницу, Сычков и ее писал. Машу мою увидите на холстах «Учительница», «Учительница у себя дома», хотя у нее-то времени всегда было в обрез: семья, дом, тетради. Но… в нашей семье на добро для художника не скупились. Надо — так надо!

Однажды я, конечно, спросила, что это вы, Федот Васильевич, людей рисуете только в радостном, пригожем состоянии?

— Так ведь, Соня, — ответил он мне, — я столько горя в жизни видел, столько тяжелого, что руки не поднимаются писать человека в состоянии беды. Лично мне как художнику хочется писать только радость, только человеческое счастье. А беды… ну их, они и сами, проклятые, найдут каждого из нас. Радость реже, ценнее…

Радость реже… У художника была действительно трудная жизнь. Отец бурлачил, временами, возвратившись домой, шил варежки.

— Не забыл я до сих пор обид на отца, — жаловался когда-то Соне Рябовой художник. — Напалок не умел я к варежке пришивать,

так отец меня… варежкой по голове. За что? Малец же я еще, мне бы по овражкам кочелаевским только бегать. И мать слишком суровой была, зря не улыбнется. Это много позже до меня дошло, что люди в нищете не больно-то улыбаются. После смерти отца мать болела очень, совсем не до меня ей стало, не до моей души. Чтобы выжить, мы с матерью по деревням ходили, милостыню просили. Потом меня одного просить посылали. Но вот рисовать… я всегда рисовал! — ликуя, рассказывал художник. — На печи углем, палочкой на снегу, на клочке бумаги в школе.

Наконец-то талантливого подростка, расписывающего с артелью мастеров уже окрестные церкви, заметили. Генерал Арапов, муж старшей дочери Ланского и Натальи Николаевны Пушкиной, помог Федоту перебраться в Петербург, помог поступить в школу Общества поощрения художников.

После окончания Академии художеств Сычков, любимчик Репина, становится модным портретистом Петербурга, едет с молодой женой за границу, в Италии и Франции вместе с Лидией Васильевной живет на средства, заработанные от продажи картин.

А в основном, конечно, в эти годы Федот Васильевич учится, продолжает художественное образование, посещает картинные галереи Рима, Парижа, Венеции. Это было в традициях русских художников: если не послали за границу стипендиатом от Академии, не беда, приобщиться к мировой культуре можешь и сам. Потому на полотнах многих наших художников — экзотические южные пальмы, диковинные водопады, остатки храмов, виды Неаполя.

В общем, художники в это время активно учатся, ищут свой колорит, обретают непосредственность. Но индивидуальность — «свою кисть» — почти все обретают позднее — на родине. Лишь на родине выплескивается на полотна то, что с детства видел, любил, что каждую минуту жило в душе.

А на родине в это время — революция, умершие музеи, разгромы особняков. В неистовстве уничтожения матросы и солдаты врываются и в небогатые квартиры, истребляя то, что, по их разумению, свидетельствует о барстве: бьют посуду, режут ковры, рвут штыками картины, жгут книги, одежду.

Федот Васильевич теряет в Петербурге все: заказчиков, привезенные из Италии картины, покой, налаженную жизнь, товарищей, ринувшихся в те времена кто куда.

Сычков покидает Петербург. Рядом с ним и его жена, молодая обаятельная Лидия Сычкова, дочь состоятельных родителей, привыкшая к неге и домашнему комфорту. Но и она ради мужа отказывается от Петербурга, ставшего чужим, страшным, непонятным. Федот возвращается в Кочелаево, хотя у него в деревне и повалившегося плетня нет, а больная несчастная мать его и младшая сестра Екатерина сами без средств к существованию.

— Лидия Васильевна работала вместе с мужем в поле только один год, в тот, самый тяжкий, — припоминает Софья Никаноровна, — а потом только по дому: кур кормила, за садом ухаживала. Воспитания она не топорного была, не кичливого. Ребятишек из сада, конечно, гоняла, но в долг нашим матерям давала, всегда уваживала. И к Федоту Васильевичу относилась наилучшим образом. Он ее чаще «Лида да Лида», а она его всегда только по имени-отчеству да помогала в работе очень: холсты на раму натягивала, краски растирала и подсказывала еще, где глуше цвет сделать, где ярче положить. Когда же все в стране утихло, из Питера к Лидии Васильевне почему-то лишь сестра приезжала. Может, поумирали уже родители, может, поругалась из-за мужа со своими? Во всяком случае, Марья Васильевна была другим человеком, нежели жена Сычкова. Когда гостила в Кочелаеве, все ходила по саду и жаловалась, как у нас в деревне скучно. Понятно, что ей наши луга, наша речка? Чужая ведь, хотя и у нас в деревне культуры было не меньше, чем в городе. И у нас можно жить, ой, ой как…