Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

Джавахишвили Михаил Саввич

Квачи присмотрелся к бронзовому гиганту, усмехнулся, изрек:

— Крупную комбинацию задумал малый. Мне бы такого в подруч­ные, смышленый бы кореш получился.

— Тут рядом еще два музея — Люксембургский и Клюни,— пред­ложил Коранашвили.— Зайдем, посмотрим...

— Э, нет. Баста! Я устал. Теперь в хороший ресторан...

Рассуждения многоопытного Одельсона

Друзья надели редингтоны, продели в петлицы по хризантеме и спустились в ресторан. Владелец гостиницы и метрдотель почтитель­но приветствовали новых гостей.

Ресторан был спокойный, тихий, строгий: ни кутежей, ни тостов, ни песен.

Выходя после завтрака, в дверях столкнулись с приунывшим Исаа­ком Одельсоном. Тот усадил

всех троих в авто и бросил шоферу:

— А Лоншан, силь ву пле!

В дороге Одельсон кратко рассказал Квачи свою историю.

Изгнанные из Одессы, супруги приехали в Париж. Одельсону уда­лось прихватить изрядную сумму денег.

— Я мог спокойно жить на эти деньги, но беда в том, что я еврей, А еврею, даже заваленному миллионами, не живется без дела. Вот я и приобрел большой ювелирный магазин — и прогорел.

— Неужели Исаак Одельсон разорился? Можно ли в это поверить?

— Разорился. Еле сумел сберечь столько, чтобы открыть Ребекке маленькую мастерскую.

— Выходит, Ребекка теперь работает?

— Мы оба работаем. С нами еще живет моя племянница, сирота...

Проехали по бульвару Гранд-арме. Пересекли Булонский лес и оказались у ипподрома Лоншан. Там уже было многолюдно. И какая публика! Весь парижский бомонд!

Необозримое поле для скачек окружали цветущие кусты; трибу­ны были украшены гирляндами.

Толпа гудела и роилась, точно потревоженный улей...

После скачек Исаак дал ему толковый совет: у дороги в Булон­ский лес есть ресторан "Арменвиль"; бомонд заворачивал туда — пе­редохнуть и принять "аперитив".

Для начала Квачи купил превосходную лошадь, победившую в тот день на скачках; затем направились в ресторан.

И впрямь, весь Париж прошествовал перед ним. Квачи изучал проезжающих женщин, а самых красивых и стройных раздевал гла­зами, столь элегантно пользуясь при этом моноклем, что ему позави­довал бы даже его учитель, министр двора барон Фредерикс.

А опытный, знающий свое дело гид наводил на след.

— Вон президент Пуанкаре... А это послы: России... Германии... Английский... Вон министры — прошлые и нынешние: Сарриен, Като, Клемансо... А вот и миллионеры. А там писатели, журналисты и люди искусства: Стенвей... Марсель Прево... Сара Бернар... Лозани...— Пе­речисляя, он сообщал краткие сведения или интимные подробности.

— Эти женщины — живые модели. Магазины мод бесплатно оде­вают их и таким образом знакомят общество со своей работой... Вон там сидит любовница барона Гревье... а это любовница Конде... А вот эта...— И он показал с десяток дам далеко не первой молодости и на­звал столько же миллионеров, на содержании которых они числились.

— Как?! — поразился Квачи.— Неужели миллионеры не могли найти себе молоденьких?

— А! — лукаво улыбнулся Одельсон.— Сразу видно, что вы человек неопытный! Парижский демимонд не примет юную верти­хвостку, неопытную и не обученную своему искусству. Кокетливая, шаловливая хохотушка с потешными ужимками овладевает ремеслом в студенческих кафе. В этом плане Париж разделен на два мира: тот берег Сены — и этот, Латинский квартал — и Монмартр. Юная кра­сотка начинает на том берегу, а кончает на этом. Там она пашет и се­ет, здесь же собирает урожай. На том берегу студенты учат ее люб­ви, на этот она приходит мастером. В Латинском квартале женская любовь застенчиво улыбается, порой трогательно плачет и милыми шалостями щекочет мужское сердце; на Монмартре женщина громко смеется и хохочет. Ласка латинянок — легкий ветерок, ласка монмартрок — буря. Страсть тех — язычок пламени, страсть этих — пылаю­щий уголь. Легкомысленные шалуньи пахнут розами и фиалками, женщины же Монмартра, любовницы миллионеров — маринадом и... камамбером и рокфором... Что? Вы еще не пробовали сыр-рокфор? Гарсон, два рокфора и два камамбера... Да, стало быть, на чем я оста­новился? А у кого миллионы? У стариков. Стало быть, и лучшие жен­щины принадлежат им. Зрелые люди, вроде меня, не любят ветреных вертихвосток, непоседливых, бойких, веселых хохотушек, слезливых и болтливых сорок. По мне лучше опытная и мудрая ворона. Да, это говорю вам я, одесский еврей, уже перебродивший и скисший Одель­сон, который полвека шатается по свету и все видел

и все испытал. Не осталось и пяди земли, неведомой мне. Я знаю девять языков, пере­менил девять профессий... А вот и рокфор с камамбером принесли... Ну-ка, попробуйте и понюхайте... Ешьте, ешьте, не морщитесь. Когда привыкнете, уже не сможете без него обходиться. Скажите, ведь пах­нет этот сыр зрелой женщиной; говоря по-русски, бабой? Пахнет баба этим сыром?.. У-у, пахнет, да еще как!.. То-то... Да, я, значит, говорил о том, что сменил девять профессий. Сначала был часовщиком в Одессе, затем революционером. Не смейтесь, это тоже профессия, и очень опасная, ненадежная и ненасытная — забирает всего... Тридцать лет назад я сбежал из Сибири в Америку. В Бостоне завел фабрику по утилизации мусора и тряпья, в Клондайке искал золото, в Вирджинии разводил хлопок, на Кубе производил сахар, в Гренландии ловил ры­бу, на Аляске охотился, в Претории копал алмазы, в Занзибаре торго­вал слоновой костью и на Цейлоне искал жемчуг на морском дне... В конце концов я вернулся в Одессу и начал пять разных дел с хоро­шей перспективой. Остальное вы знаете: на старости лет взыграла дурь, и опять связался с революционерами. Ха-ха-ха!.. Только благо­даря вам избежал каторги. Судьба улыбнулась мне, да так широко, что вместо Сибири Исаак Одельсон вынырнул в Париже. И не с пустым карманом, но... Теперь бегаю хвостом за такими почтенными господа­ми, как вы, и тем зарабатываю на кусок хлеба для своей семьи...

Еще долго слушали изумленные Квачи и его дружки старого Исаа­ка, и впрямь все видевшего, все знающего и все испытавшего.

Затем опять сели в авто и поехали по пригородам Парижа: Севр, Сен-Клу, Курбевуа и Клиши...

Вечером уютно устроились в галерее кафе Риши, заказали по гренадину, сидели и любовались Большими бульварами.

Солнце клонилось к закату. Над церковью Мадлен в небе зависло необычное облако — словно легендарная жар-птица, раскинув огне­перые крылья, летела вниз головой. Казалось, она держит в клюве алый шар заходящего солнца, красящий в огненный цвет Большие бульвары с высокими домами, людьми и разнообразными экипажами. Тут и там окна полыхали. Воздух пропитался золотистым туманом, и в этом тумане живыми волнами плыл людской поток.

Квачи чувствовал странное душевное волнение; он жадно озирал­ся и присматривался ко всему, пытаясь разгадать причину, найти источ­ник осязаемого наслаждения. Так ничего и не разгадав, в конце кон­цов опять обратился к Одельсону:

— Исаак Абрамович! Я частенько бывал в такие вечера на Невс­ком проспекте. Видал и Рингштрассе, и Пратер. И погода там была не хуже, и народу не меньше, но... но все-таки я никак не пойму, в чем особая прелесть этих бульваров.

— Ха! — усмехнулся Исаак Одельсон.— Я видел вдесятеро про­тив вашего: берлинскую Фридрихштрассе, римскую Корсо, лондон­скую Пикадилли, мадридский Прадо, Нью-Йорскую Пятую авеню, Дели, Каир, Тонкин, север и юг, восток и запад, но другого такого го­рода не встречал. Причина? Двадцать лет Исаак Одельсон искал при­чину и наконец нашел. С трудом! Ха! Ну-ка, взгляните на эти здания, Вам доводилось где-нибудь видеть краше?

— В Вене дома красивее. Новее, стройней и ярче.

— Что верно, то верно! Теперь посмотрите на это небо, вдохните этот воздух.

— В Вене небо не хуже, а воздух нежнее и чище.

— И то правда. Теперь посмотрите на толпу.

— И в Вене толпа так же нарядна и элегантна.

— Пожалуй, даже наряднее. А теперь сравните женщин. Жен­щина — украшение нации. Она как роза в букете шиповника, как за­ря на тусклом небосклоне. Сравните венок с парижанками.

— Венки? Красивее и породистее. Но парижанки... они... они... они более...— И не найдя слов, Квачи заиграл пальцами.

Опять ему на помощь пришел Одельсон.

— Парижанки живее, изящнее, кокетливейшие так ли? У пари­жанок в глазах, в движениях, в крови неистощим божественный огонь, вкус, легкость, пикантность. Так в чем же тайна притягатель­ности Парижа? Отвечаю: здешний воздух, сама жизнь пропитаны вол­шебством, тайной силой. Как ее назвать? Душа и кровь народа — вот простейший ключ к этой тайне.

— Уж не хотите ли вы сказать, что у французов другая кровь!— с иронией воскликнул Квачи.— Не такая, как у всех...