Кареглазка и чудовища
Шрифт:
Бесконечно тасуя эти мысли в голове из одного полушария в другое, на обеде я оказался на плаце, где пытался наблюдать за воробьиной охотой Цербера. Потом там появились горлицы, и я решил их поймать. Еще недавно я практиковал такое, чтоб прокормить себя и Таню. Теперь хотелось это повторить, выплеснуть злость на что-то — пусть даже совсем безневинное. Хотя о чем это я? Даю зуб, что голубки тоже имеют скелеты в шкафах — например, гнезда, полные костей их птенцов. Невинных нет, есть только разное понимание вины.
Чтоб поймать птиц, я подсыпал зернышек под корыто, которое приподнял палкой с привязанной веревкой. И да, мне удалось поймать три или четыре
Я же сказал — не день, а сплошное говно. И я решил не возвращаться в Логос. К вечеру я устал бороться с депрессией, и вернулся к истокам. Тем более, что пока я думал о людях, женщинах и животных всякие гадости, в краешке мозга созрел план, как побороться за себя. Да, возможно, что эта затея была нашептана настойкой пустырника — боярышник закончился.
****
Признаюсь, это было дерзко. Горин имел одно увлечение, вызывающее у меня пренебрежительное презрение. Он любил цветы, и выращивал их в Крепости в огромных количествах. Сам участвовал в их посадке, прополке, поливе и прочей хрени, с ними связанной. Короче, сходил с ума над ними, как юный Голлум над своей прелестью. Вместе с театром и актерским искусством, цветы были его главными ценностями в жизни, а все остальное — придаток.
В центре Илиона, рядом с плацем, произрастали самые ценные для полковника представители цветочного мира — герберы и розы «осирии». Он долго не мог их вырастить, но в этом году с помощью тепличного покрытия и трансваальские ромашки, и шипованое чудо немецкой селекции одарили Андреича, и теперь он каждый день рано с утра задумчиво усаживался на скамейку и наслаждался видом цветочков. Меня они также заинтересовали, но в другом смысле.
Как только стемнело, я дождался исчезновения с плаца последнего из зевак, и словно Зорро пробрался к оранжерее. Проникнул я, незатейливо по вертикали разрезав пленку. В темноте красота цветов была не так очевидна, но я понимал, что такими розами можно завоевать любое женское сердце. Молочно-малиновые бутоны напоминали возбужденные вагины, их сочно-зеленые листья были роскошней парчи, а герберы… я не цветовод, но мне они показались идеальными. Тем более, что сам Горин, специалист в этом деле, одобрил бы мой выбор.
Хотя он же, наверняка, и убил бы меня. Но ему не нужно знать. По моим сведениям, полковник сейчас заседал в Одеоне — армейском клубе, и смотрел запоем какие-то оцифрованные спектакли, буквально сегодня привезенные лазутчиками.
Три цветка мне показалось мало, как и пять. Семь? Девять? Да что мелочиться — красота без размаха — не совсем и красота. В итоге, я срезал все 12 бутонов осирий, которые были, щедро окружив их шикарными солнечными герберами.
Пожадничал. Оказалось, что я не рассчитал с фольгой для букета, поэтому пришлось повозиться и подумать, как впихнуть невпихуемое. Наконец, я сообразил для укрепления конструкции обмотать ее малиновой тканью — и, вуаля! У меня в руках был огромный, прекрасный букет.
Цербер, увидев цветы, тоже оценил, и даже завыл, счастливо виляя хвостом, так что даже пришлось влепить ему по морде плашмя ладонью. Все-таки, собака, это слишком большая ответственность, когда мир покатился в тартарары…
По Крепости я передвигался осторожно, засунув букет в целлофановый пакет, и находясь в стороне от освещенных дорожек — ближе к кустарникам.
****
Паровоз остановился, и Гермес почувствовал неладное. Он до бессилия подтянулся на турнике — 4, 5 подход? Он потерял счет. На хрупких нежных ладошках вздулись огромные болезненные мозоли. Неотъемлемый вред. Хоть не запретили заниматься, после всего, что произошло. Жалел ли он об этом? Точно — нет. Понимали ли это его тюремщики? Определенно, да.
Дверь отворилась, и в вагон вошел Зенон с двумя странными типами. Что-то смутно знакомое… точно! Это были жрецы — юродивые, малочисленная обособленная каста внутри Синдиката. Гермес мало знал о них, лишь то, что каждый ранее был смертельно болен либо безнадежно безумен. И всех их излечил обряд.
После инкарнации Гермес тоже присоединился бы к их сонму, но его не прельщало стать роботом. Хотя нет, ошибочка — он теперь был женщиной, а наследие Ахамот не позволяло женщине стать жрецом. Зомби-невеста Сурового Бога, вот его единственная миссия в Синдикате.
В руках у бритоголовых старинный коричневый кувшин, запечатанный свежим сургучом, и деревянный короб с ароматными высушенными растениями. Зенон держит сосуд с элефиром — это мистическое зелье, сваренное по особому рецепту из горчицы, мирры, тростника, корицы и таинственного масла, добываемого в каком-то подземном источнике. Старейшины утверждали, что иносказательно рецепт элефира был указан еще в библейской книге Исхода.
Верзила протягивает чашу с элефиром Гермесу. Но это лучше не пить. Он запрыгивает на Зенона, и пытается душить его — расширителем для вагины. Медбрат сопит и хрипит, его огромное тело делает несколько оборотов по вагону, пока наконец жрецы не отдирают умалишенную, и не заливают напиток в глотку насильно. Пойло на запах как потные носки, на вкус — не лучше мочи. Словно кулисы, веки опустились, но спектакль только начался.
Он — в кровавом бассейне, и кровь покрывает его с головой. Он не может вынырнуть, он захлебывается, как вдруг оказалось, что это не кровь, а мелкие желтые муравьи. Они больно жалят, они быстрые, и они повсюду: в сердце, в печени, в костном мозге. Их миллионы и миллиарды.
Он просыпается — слава Богу — и он на каменистом пляже, усеянном лепестками роз, которые излучают горчичный аромат. В небе огромная черная дыра, струящаяся пурпурным светом и пытающаяся сожрать полную луну. Что-то не так — Гермес смотрит на себя, и понимает, что уже он сам — огромный муравей, а цветочные лепестки забили рот, желудок, легкие… кишечник распирает, чтобы взорваться сгустками темной, загноившейся крови.
Он — в роскошном храме, прикованный и распростертый на прямоугольном жертвенном алтаре, а хмурый бритоголовый жрец бормочет чушь и пронзает его гениталии кривым ножом с широким лезвием. Из раны появляется младенец — корявый и беспомощный, черный как смоль. Гермес видит лицо младенца — это он сам. Пытается разглядеть, почему ему холодно, и понимает, что ребенок — не совсем и ребенок — это рыба, мерзкая и скользкая. Гермес пытается кричать, но жрец бросает монструозного ребенка наружу, в туман к гиенам, которые с хихиканьем рвут малыша на части. Он сам — одна из гиен… или нет? У всех тварей его лицо — не то, которое сейчас, и не то, которое было еще до операций. Это лицо женщины, выглядящей словно богиня из индуистского пантеона…