«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
— А в чем дело? — растерялся Горанин: он не любил неожиданностей. — Что случилось?
— А то случилось, уважаемый Александр Ильич, что у вас из-под носа жесть сперли! Наши талантливые умельцы… — Калашников обернулся к Балакиреву. — Помните, Черепанов тут картинки всякие рисовал? Наглядную агитацию?
— Припоминаю… Это что же, думаете…
— Да тут и думать нечего! Облапошили как миленьких! Теперь у вас, Александр Ильич, действительно фанера на заборе висит, так что больше претензий со стороны народного контроля не имею.
— Вы это серьезно? — страшно удивился Горанин, считавший себя человеком оборотистым,
— У нас все возможно, — вздохнул Балакирев.
Валя Чижиков, бесстыже подслушивавший под дверью, решил, что самое время явиться с повинной: пусть прокричатся, глядишь, Гусеву меньше достанется. Он храбро отворил дверь и остановился перед Балакиревым.
— Ты чего? — удивился тот.
— Чтобы ясность внести. Раскалываюсь. Как на духу… Это я, — он кивнул в сторону Горанина, — у них жестяные щиты поснимал, а фанерные приколотил. А Черепанов…
— Прохвост ты! — перебил его Балакирев. — Ну давай, называй сообщников, может примут во внимание, когда тобой милиция заинтересуется!
— Зачем же вы так, товарищ Балакирев, — с достоинством сказал Чижиков. — Я не карманник! Для родного завода…
— Благодетель! — усмехнулся Калашников. — По ночам небось орудовал?
— Сперва по ночам. Потом догадался, что днем сподручней. Все равно никто внимания не обратит.
Такой наглости не мог стерпеть даже добрейшей души Горанин.
— Что вы себе позволяете, молодой человек! — Он притопнул ногой. — Это, знаете, уже не хулиганство. Это, если хотите, хищение!
— Мелкое хищение, — сказал Чижик. Чутье подсказало ему, что пора переходить в наступление; кое-какая школа демагогии у него была, успел поднатореть. — Смотреть было стыдно! Какой же человек такое вытерпит? Не проходите мимо — это для кого сказано? Для тех сказано, кому близки нужды производства; кто заинтересован, чтобы дефицитные материалы не ржавели под дождем, и потом неизвестно еще, кто занимается хищением, потому что хищение — это не обязательно взял да присвоил, хищение — это бесхозяйственность и наплевательское отношение к народному добру…
Гусев, не в силах далее пребывать в неизвестности, немного выждал и тоже отправился в цех. Пришел он как раз в разгар обличительной речи Чижика: тот говорил без остановки, нанизывая слова друг на друга, а окружавшие смотрели на него с некоторой оторопью: как перебить, если каждый речевой оборот проверен временем и многократным употреблением в авторитетных источниках.
— Заткнись! — остановил его Гусев. — Без тебя разберемся. Иди, гуляй! — Потом повернулся к Балакиреву. — Готов держать ответ. Хотя, честно говоря, не за что.
— И этот человек хочет, чтобы его принимали всерьез! — не упустил своего Калашников. — Постеснялся бы хоть, что ли! Позору не оберемся!
— Помолчи! — едва сдерживаясь, сказал Гусев. — Если бы ты знал, Калашников, как ты мне надоел! Никакого терпения не хватает.
— Товарищи инженеры! — вмешался Балакирев. — Не устраивайте базар! А вы, Владимир Васильевич, объясните мне, неразумному, на кой ляд вам понадобился этот цирк? Раз уж пришла такая гениальная идея, можно было по-человечески. Пришли бы к Горанину, сказали бы: так, мол, и так,
— Он бы ни в жизнь не дал.
— Конечно бы не дал! — искренне возмутился Горанин. — Да вы что?
— То есть как это — не дал бы? Вспомните, вы же Гусеву золотые горы обещали, когда он вашу карусель наладил.
— Мало ли… Горы — пожалуйста! А жесть… Сами знаете, какой на нее лимит.
— Скучный вы человек, Александр Ильич, — вздохнул Гусев. — Вопреки ожиданиям.
— Я — скучный? — Горанин, и без того розовощекий, вмиг сделался пунцовым. — Это вы мне говорите?! — Голос его дрожал от обиды. — Бога вы не боитесь, Владимир Васильевич, другой бы на моем месте… — Он замолчал. Глаза его, секунду назад обиженные, стали вдруг отчаянно веселыми. — Да провались оно пропадом! Пользуйтесь на здоровье, я не в претензии. Только в следующий раз, если вздумаете у меня дымовую трубу утащить, фанерной не заменяйте — сгорит!
Он рассмеялся, довольный шуткой, и был, кажется, удивлен, что другие не смеялись. Гусев, правда, улыбнулся. Калашников скривил рот, а Балакирев, чуть помедлив, сказал:
— Да нет, Александр Ильич, вы не скучный человек. Это просто Гусеву стыдно стало… Вопрос на этом пока считаю исчерпанным. Мы еще не закончили приемку фургона. А вы, Владимир Васильевич, зайдите ко мне завтра, лучше с утра. Убедительно вас прошу…
Гусев шел по заводскому двору, и вдруг ему показалось, что люди оглядываются на него с недоумением: что это за человек, зачем он здесь, кто его на завод пустил, где все работают, а он вон уже сколько времени сам с собой играет в какую-то непонятную игру: то ли в поддавки, то ли в жмурки, то ли сам себя объегорить хочет… Нет, ему не стыдно, это пусть Балакирев не выдумывает, ему, как и накануне, стало невмоготу больше сознавать, что он — на каждом шагу — борется за правое дело неправыми средствами: эта найденная им формулировка, как мигрень, стучала в голове. «Кто меня поддержит?» — мелькнула старая присказка, но он отмахнулся — поддержат! Бубним заученное: «Кто-то должен», «Я отвечаю за все» и прочая, а на деле выходит, что должен делать кто-то, а не я… Балакирев просил зайти? Прекрасно! За эту чертову жесть пусть щучит, но и я в долгу не останусь.
Возле кабинета сидел на скамейке Чижиков.
— А я вас дожидаюсь, — бодро сказал он. — Не берите в голову, Владимир Васильевич, дело сделано, подумаешь, синяком больше, синяком меньше, какая разница! Вас они пальцем не тронут, а если надо кого наказать — пожалуйста, согласен, пусть у Чижика тринадцатую зарплату снимут. Чижик не пропадет… Чего переживать-то?
Вид у него — конопатого, с желтыми, как у кошки, глазами — был такой трогательно-заботливый, такой оберегающий, что Гусеву и засмеяться хотелось, и внутри что-то екнуло.
— Валентин, — сказал он, присаживаясь рядом. — Валентин Николаевич, я очень хочу, чтобы Чижик в самом скором времени сгинул. Понял меня? Чтобы из него мужик проклюнулся, которого по имени и отчеству назвать не зазорно. Давай срочно взрослеть… Завтра ты вернешься в свою бригаду. Это первое.
— Не вернусь. Как хотите, а это — нет.
— Тогда иди отсюда. Мне с тобой больше говорить не о чем. Видно, ты и вправду только и годишься, чтобы по заборам лазить… Иди, не задерживаю.
— Я вернусь, — поспешно сказал Чижиков. — Вернусь. Только ведь они…