«Карьера» Русанова. Суть дела

Васильев Юрий Вячеславович

— Балда! — сказал Гусев. — Тебе квас пить, и тот в меру. Чего распустился!

— Вам не понять! Иван Алексеевич — душевный человек, а вы все — автоматы. Я из бригады ушел. Заели меня. Говорят — я им все расценки поломал, в стахановцы, говорят, лезу! Лучше бы вы мне эти лекала не подсовывали! Ну, ничего… Сейчас еще по кружечке…

— А ну брысь отсюда! — не выдержал Гусев. — Давай чеши домой, пока твою пьяную рожу не разглядели… Вы сидите, Иван Алексеевич, — пытался он удержать привставшего Липягина. — Давненько не виделись. Проводим этого петуха, поговорим.

— Нет уж, знаете, неровен час… — Липягин взял Чижика под руку. — Доставлю его, мне так спокойней будет.

— Поросенок, — вздохнул Гусев. — Обидели его… С вами-то

что приключилось? — повернулся он к Басову.

— Поверьте, Владимир Васильевич, со мной то же самое, что с этим пареньком, насколько я уловил. Смешно и нелепо. И грустно. Вы же помните — директор завода, когда меня представлял, у него даже голос звенел — так он мной гордился. И я собой тоже гордился. Я мог все. И сейчас могу, потому что тридцать лет занимался только своим делом. У людей футбол, хоккей, забавы всякие, развлечения, у меня — ничего. Но зато меня называли «царь-токарем». И когда меня так называли, я чувствовал — не зря живу. Я первым на заводе взял вашу оснастку — услышал о ней, все разузнал, изготовил, стал работать. Все вокруг были готовы носить меня на руках. Но не более того. Я оказался единственным. Зачем себя утруждать? Зато можно сперва позавидовать Басову: эко у него хорошо получается! Потом можно сказать: что-то Басов много зарабатывает… Да! Меня стали корить: ты, Басов, совесть имеешь? Ты же восемьсот рублей зарабатываешь, где это видано? А я стал зарабатывать тысячу.

— Это много, — сказал Гусев. — Это почти как министр.

— Это больше, чем министр! И это угнетало. Не возмущало, а угнетало своей непонятностью. Кто разрешил? Нормировщики хватались за голову: уймите Басова! Что он себе позволяет! И знаете — я растерялся. Что делать? Не мог же я сказать: «Все, сдаюсь! Я буду по-прежнему работать за троих, а вы мне платите в три раза меньше». Мы живем при социализме, у нас принцип: «Каждому — по труду». Почему я должен нарушать закон социализма? Ведь это же азбука!.. Простите, Владимир Васильевич, вы сколько получаете?

— Сто восемьдесят. Плюс премия. За что — не знаю, но получаю регулярно.

— А зарабатываете?

— Зарабатываю?.. Ага, понял! Вы хотите сказать, что я получаю не столько, сколько зарабатываю. Меньше или больше — не важно, но не столько. Правильно?

— Правильно. Оклад за место, которое ты занимаешь, — это что-то непонятное. Ну ладно, оставим… Я решил разрубить узел. Я выступил на собрании и сказал: «Меня обвиняют, что я много зарабатываю. Но это же — бессмыслица! Вот он я, весь на виду, ни от кого ничего не скрываю, если хотите, берусь научить, и каждый из вас сможет зарабатывать столько же. Есть желающие?» Вы не поверите — желающих не было! Почему? Да потому что люди убеждены: заработать можно только на шармачка. И еще каждый думал: вылезу я из шкуры, буду вкалывать, а меня, как Басова, будут щучить… И тут я сдался. Я сказал: «Вам со мной неудобно, поэтому я уйду. Я буду работать там, где меня не будут попрекать». Вот и все. С директором мы расстались друзьями. Он сочувствовал мне, я сочувствовал ему… Обратите внимание: мы работали у вас аккордно, получали по сорок рублей в день, и вы были довольны, но если бы ваши слесари столько заработали — сразу бы поднялся шум. Разве нет? Вот и получается катавасия, не поймешь, кто кого обманывает… На этом поставим точку. Заговорил я вас. Понимаю, невеселый рассказ.

— Веселого мало… Вы что же, совсем сюда переехали?

— Да нет, я сейчас в отпуске. Работаю наставником, получаю оклад. Семья у меня — шесть человек, привыкли жить хорошо. Приходится подрабатывать. Только знаете… Вот я говорил сейчас, слушал себя и подумал: может, я все-таки дурака свалял? Кому что доказал? Ведь если все начнем разбегаться, кто же дело будет делать?..

Они еще посидели немного, потом Гусев проводил его до общежития. На душе было пасмурно. Казалось бы — ничего нового не услышал, банальная история, но одно дело знать, что это вообще бывает, другое — вот перед тобой конкретный

человек, которого ты помнишь волшебником и который признается, что не выдержал, сдался… «Уймите Гусева!» Выходит — уняли? Ну это еще поглядим… Только получается, что он, Гусев, защищает правое дело неправыми средствами… Эти слова, внезапно произнесенные, обозначили саму суть. Именно так! Он ловчит, затевает авантюры, чуть ли не гордится своей изворотливостью, и другие тоже закрывают глаза, подмигивая друг другу: «для пользы дела», а разобраться — какая к чертям собачьим польза? Развращение души!.. Надо ломать! Сразу же, всем миром… И подумал: кто же будет ломать, если Черепанов вот уже третий день составляет текст выступления, собираясь по его наущению ратовать черт знает за что…

Было уже поздно, когда он позвонил Черепанову.

— Не дури мне голову, — сонно пробормотал Сергей. — Ты что предлагаешь — отбой? Как бы не так… Спи спокойно, Володя, твоя совесть чиста. Все будет по науке. Если, конечно, гром не грянет…

24

Гром грянул на следующий день.

С утра в отдел заглянул наголо остриженный Чижиков.

— Никак в милицию угодил? — ахнул Гусев.

— Чтоб я околел, если еще раз! Пьянству — бой! — Он провел рукой по голове. — Это я самосуд себе устроил. Для острастки!

— Ну, святой мученик! — рассмеялся Гусев. — Каяться пришел или по делу?

— Не знаю, как и сказать… Там мужик один, лицо вроде знакомое, с Балакиревым про жесть разговаривает. Громко! Вот и подумал…

— Не ко времени, — вздохнул Гусев. — Ох, не ко времени!

— Да вы не журитесь, авось пронесет. Пойду гляну еще раз, что за напасть такая…

Напасть объявилась в лице Горанина — он пришел в цех, где по заказу промкомбината только что закончили сборку автофургона.

— Отлично! — приговаривал он, обходя машину. — Прекрасно! Молодцы! Ну-ка… — Он попытался отворить дверцу. — Не открывается. Почему?

— Потому что сильней надо, — сказал Балакирев.

— Ага… Правильно! А почему так туго?

— Потому что новая, — сказал сопровождавший их Калашников. — Новое всегда с трудом поддается.

— Остроумно замечено, — сказал Горанин, пребывавший, как всегда, в прекрасном расположении духа. — Вы наблюдательный, человек, товарищ Калашников, хотя и допускаете промахи. Не далее как неделю назад вы упрекнули меня, что я разбазариваю фондируемые материалы. Упрек серьезный, я решил проверить. И что же? Вся наглядная агитация выполнена из фанеры. Плохонькая, знаете ли, фанера, но загрунтована тщательно, вот и показалось, что жесть.

— Чего уж там показалось, — не отступал Калашников. — Я все-таки металлист. Руками трогал.

— Я тоже руками! — Горанин, похоже, обиделся. — Тоже за тридцать лет научился жесть от фанеры отличать. Может, вы перепутали? Может, где в другом месте?

— Да нет же! Прямо возле управления.

— Вчера сам все тщательнейшим образом проверил. Там еще такая большая зубчатка нарисована, трубы разные… Готов присягнуть — обыкновенная фанера!

— Значит, я ненормальный, — сказал Калашников. — Значит, меня в больницу надо класть.

— Давайте съездим и проверим, — вмешался Балакирев. — Раз уж такой разговор…

— И проверим! — горячился Калашников. — Посмотрим, что за чудеса в решете… — Он вдруг осекся. — Зубчатка, говорите? Хм… Зубчатка! Символ, так сказать. Художественный образ. А еще что там было нарисовано? Рабочий с тачкой был?

— Вроде был. — Горанин непонимающе посмотрел на него. — Как же без рабочего?

— И лозунг: «Металлолом — мартенам!» Правильно? Ну артист! Никуда ехать не надо! У кого Гусев жесть достал? — Калашников обернулся к Балакиреву. — Не знаете? И никто не знает. Потому что во всем городе нет ни одного листа, я еще месяц назад интересовался… Отличная у вас жесть была, товарищ Горанин, самый подходящий материал, чтобы вентиляционные трубы тянуть… Вы уже догадались, Дмитрий Николаевич?