«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
Балакирев действительно думал о Гусеве.
Он думал о том, что ему, Гусеву, главный инженер представляется по меньшей мере ретроградом — сейчас любят это словечко, — человеком осторожным, без фантазии, без полета — такие определения нынче тоже в ходу. Балакирев, ближе других стоящий к кормилу технического прогресса, должен, в понимании Гусева, первым, очертя голову, с восторгом кидаться навстречу любому всплеску творческой мысли, должен лелеять и холить ее нежные всходы, из которых со временем может вырасти нечто могучее и кряжистое… А стоять у кормила — ох как хлопотно и непросто! Корабль загружен, он тяжело рассекает воду, его качает на волнах,
Гусева он разглядел. Не сразу, правда. Говорят, что поэтов бог целует в уста. Гусеву, безусловно, тоже был оказан всевышним какой-то знак внимания. Это заметить не трудно. Трудней работать с такими отмеченными богом людьми…
На стене электроцеха висел только что изготовленный лозунг, призывавший бороться за новую форму организации труда — сквозную производственную бригаду. Балакирев вздохнул. Будем бороться. Раз есть такая инициатива, значит, придется ею переболеть. Можно, конечно, воспротивиться, но как подумаешь, сколько на это уйдет нервов, противиться не хочется. Сделаем, а когда не получится, скажем: «Поторопились, не учли». И те, кому положено, увидят, что да, действительно, товарищи хотели как лучше, но не вышло у них, ошиблись, все иногда ошибаются…
Ему было грустно так думать, но по-другому он думать не мог. Тяжелый маховик кампанейщины, если уж он раскручен, гудит угрожающе: не хватайся за обод, пальцы оторвет… Ему, главному инженеру, стыдно говорить такие слова, только нет у него желания лезть на рожон: ему нужно осваивать выпуск широкозахватных скреперов и шахтных подъемников, и если даже Гусев — ершистый, задиристый Гусев, каким он ему представлялся, если даже сам Гусев легко согласился поддержать очередную показуху, значит, и он понимает: не надо зря расходовать пар.
Но было у Балакирева и оправдание. Когда уж очень становилось не по себе, он говорил, что скоро, судя по всему, положение изменится, станет ясно, что ни латанием дыр, ни усовершенствованием старого, ни энтузиазмом, как бы искренен он не был, изменить существующее положение нельзя — нужная коренная перестройка. Вот тогда он сможет сказать свое слово. А если его к тому времени — за неисполнительность — уберут, он этого слова сказать не сможет.
«Выжидаешь? Отсиживаешься? Нет, — отвечал он себе: — Реально смотрю на вещи…»
23
Вечером, как договорились, вентиляцию опробовали на ходу. Деятельный подрядчик Ремизов брался сделать за четыре дня, за четыре и сделал, это называется — график. Никаких тебе перевыполнений, никаких дерганий — все точно рассчитано. Замечаний не было. Ремизов, выключив рубильник, сказал:
— По всем правилам положено магарыч с вас потребовать,
— Да вам и нельзя, — улыбнулся Гусев. — Вы ведь спортсмены, вам по горам лазить надо, силы беречь.
— Это они спортсмены, — усмехнулся стоявший рядом пожилой слесарь. — А я бы от бутылки пива, например, не отказался. Мне в горы не надо. — Он посмотрел на Гусева. — Как считаете, хозяин? Имеем мы с вами право пивком угоститься?.. Вы меня не узнаете?
Гусев еще раньше подумал, что где-то встречал этого человека: лицо было знакомым. Теперь вдруг вспомнил.
— Басов?
— Басов, Николай Данилович… Я вас сразу признал, да как-то не хотелось о себе напоминать. Не та обстановка.
Господи, Басов! Ну конечно! Новосибирск, конкурс лучших станочников. Токарь-универсал Николай Басов демонстрирует полный набор новейшей оснастки, и среди прочего — кассетный держатель Гусева. Он побил тогда все рекорды, взял все призы, его наперебой тискали корреспонденты… Что же он тут делает, виртуоз Басов?
— Хотите спросить, как я сюда попал? — невесело улыбнулся Басов. — Понимаю ваше удивление. Последний-то раз мы виделись с вами в Москве на выставке, экспонатами были, можно сказать. Теперь вот я и слесарь, и жестянщик, и шабашник. Обстоятельства жизни. Уволился! Тридцать лет проработал на одном заводе и — уволился. По собственному желанию. Ну да это не интересно…
— Это интересно, — перебил его Гусев. — Вот что, пойдемте-ка в парк — тут недалеко, через дорогу. Вечер вон какой замечательный. Можно и пивком побаловаться. Заслужили…
Городской парк в северном городе — явление особого рода. Предмет всеобщего уважительного отношения. Казалось бы, не выстоять березам и тополям против буйных ветров, не укорениться на промерзшей земле, но, глядишь, сумели приспособиться, растут себе в окружении стойких, ко всему привыкших лиственниц, Долгую зиму ждут, готовятся, копят силы, и лишь подойдет пора. — словно взрываются набухшие почки, зелень полыхает, торопится взять свое. В другом каком месте, конечно, никто бы не назвал парком эту приткнувшуюся к сопкам рощицу, но здесь даже редкий стелющийся кедрач считают тайгой, а уж если серебрятся тополя и несколько отважных, недавно только прижившихся березок распустили клейкие листья — значит, и вправду парк…
На террасе, где подавали пиво, все места были заняты. Гусев огляделся и увидел в углу за столиком Липягина и Чижика: Валентин его тоже заметил, замахал рукой — рядом были свободные стулья.
— Знакомьтесь, — сказал Гусев, когда они с Басовым сели за стол. — Это мой старый товарищ Николай Данилович, это… — Он глянул на Чижика и обомлел: физиономия у того была пьяным-пьяна. — Что такое? — Он вопросительно посмотрел на Липягина. — Откуда это дикое создание возникло?
— От несправедливости, — проговорил Чижик и шмыгнул носом. — От равнодушия окружающей среды. — Он порылся в кармане и достал измочаленный кусок воблы. — Вот! Угощаю напоследок…
— Не знаю даже, что вам сказать, — насупился Липягин. — Пришел, понимаете, весь сопливый, говорит — судьбу ему испортили. Вывел я его проветрить, так нет, уперся: глоток пива, иначе не жить!
— Владимир Васильевич, я… как на духу! Вы знаете кто? Вы этот… идеалист! На вас воду возить будут, вы спасибо скажете. Жизни вы не понимаете! А я с вами все равно куда угодно! Мы же с вами эти… соратники, а Черепанов меня соучастником обзывает. Я не пьяный, не думайте, я — откровенный! — Он икнул и виновато добавил: — Принял немного, так ведь — обидно же!