«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
Она сняла с этажерки маленького человечка с бородой и сунула его в кабину. Человечек вдруг стал выглядеть очень воинственно и даже вроде усмехнулся.
— Али-Баба! Ну-ка, герой, мы тебя сейчас оденем, мы тебе еще и повязочку сделаем, честь по чести. — Геннадий оторвал от тряпки лоскуток и перевязал гному глаз.
— Вот! Садитесь, Маша, в эту таратайку, и поедем завоевывать мир!
— У вас хорошее настроение.
— Великолепное.
— А у меня не очень.
— Что так?
— Да так… Работа. Садитесь, чай стынет.
Геннадий
Какой ты ребенок, боже… Удивительный у тебя дар все принимать всерьез, взаправду, ходить на воскресники и выпускать стенгазету. Сколько тебе лет? Двадцать пять? Мне было девятнадцать, когда профессор Званцев и его компания показали мне, как выглядит наука, честь, достоинство и прочие атрибуты клубной самодеятельности. Мне было девятнадцать, тебе было чуть меньше. А сегодня я втрое тебя старше.
— Мне пора, — сказал он. — Да, одну минуту! Я ведь пришел выжать вам одеяло. Ну-ка, где оно?
— На веревке. Пока вы сооружали свой автомобиль, я все сделала.
Она сидела на диване и курила. «Глупенькая ты моя! — подумал он. — Как тебе хочется быть совсем взрослой и опытной с таким парнем…»
— Скажите, Маша, у вас есть жених? Или возлюбленный?
— Ой, Гена! Вы задаете вопросы не о том… Не по программе.
— А все-таки?
— Пока нет.
— И не будет! Кому охота нюхать эту дрянь? — Он вынул у нее сигарету изо рта и сунул в пепельницу. — Чтобы я больше этого не видел. И не смотрите на меня так, не улыбайтесь. Мне можно. Я мужчина.
— Нет, вы действительно альтруист! — рассмеялась Маша. — Вы заботитесь о моих будущих женихах.
— Дудки! — сказал он уже в дверях. — Я о себе забочусь…
12
Пифагор лежал на койке сморщенный и маленький, бесплотный — казалось, что одеяло просто покрывает тюфяк. Лицо было чугунным, неподвижным.
— Легче тебе? — спросил Геннадий.
— Легче… Ты, Гена, вот что… Ты как приедешь, Елене передай, порядок, мол, Герасим комнату дает. Печь я сложу. Печь, говорит, там худая… Ты меня слышишь?
— Слышу.
— Пить я… тоже пусть не беспокоится. Это просто, у меня секрет есть. Если натощак тянет, надо щей горячих, супу, все одно, лишь бы горячее. Хорошо помогает, очень хорошо.
— Я знаю… Помогает. Ты помолчи. Не разговаривай.
— Чего там… Намолчусь я скоро. Сам видишь. Какая там печь… Умираю я…
— Пахать еще будешь, старина. Не кисни.
— Я, Гена, жизнь задарма прожил. Вреда я никому не сделал, кроме как себе… А себе вред страшный причинил в самом начале своей жизни. Вроде бы что — не убивал я, в карателях не был, немцев этих положил — не сосчитать… А вот согнулся у меня хребет
— Брось, Тимофей! Брось… Поднимут тебя! — Геннадий говорил ему какие-то слова утешения и обзывал себя последней сволочью за это глупое, никчемное утешительство, и думал, что вот умирает человек, умирает тихо, буднично, на койке… Никакой трагедии быть не должно. Умирают гении. Умирают матери. Гибнут дети… А тут всего-навсего Пифагор, человек без роду и племени.
— Не поднимут, Гена… А подняли бы — хорошо. Лечиться бы стал. От водки. И вообще… Собака-то моя я жива?
— Жива.
Дышал он кое-как, то часто и хрипло, то затихал, и кожа на лице словно бы обуглилась.
В кабинете главврача сидели заведующий отделением Кутузов и Шлендер. Аркадий Семенович набивал табаком длинные гильзы.
— Пифагор умрет? — спросил Геннадий.
Кутузов молчал.
— Аркадий Семенович! Умрет Тимофей? Да?
— Неделю протянет… Может, две… У него спайка клапана в сердце.
— И ничего нельзя сделать? Совсем ничего?
— Надо менять клапан.
— Ну так поменяйте! Аркадий Семенович! Вы же все можете…
— Ты выпей-ка воды, — сказал Шлендер. — И не ори. Здесь больница.
— Я понимаю… Только и вы поймите, Аркадий Семенович, ему сейчас нельзя умирать! Ни в коем случае! Это будет глупость и преступление, потому что он только успел родиться! Поймите…
— Не умею я, Гена. Не все я умею, к сожалению. Клапаны менять так и не научился… Это еще немногие умеют делать.
Зачем он пришел сюда? Как глупо! Да, умирает человек, которому не надо умирать. А кому надо? Эти люди ничего не могут сделать. Ничего, понимаешь? Они готовы отдать свое сердце — только что это даст? Они бессильны. И ты пришел сказать им об этом? Но, кроме них, ведь есть другие? С опытом, с аппаратурой…
— Аркадий Семенович!
— Ну?
— Мы за все заплатим.
— Прости… За что?
— Его нужно везти в Москву! Есть же там какой-то институт или клиника, не знаю… Мы заплатим. Слышите, Аркадий Семенович! Его нужно везти! Сегодня же! Сейчас…
— Да не ори ты!
Шлендер встал и бросился ходить по кабинету. Пачка с гильзами полетела на пол.
— Чего орешь?! Ты… Ты хоть когда-нибудь видел, как выглядит мертвый человек, которому ты перелил свою кровь, свои нервы, свое сердце — всего себя перелил по капле, по кусочку, — видел? Ну?! Не видел? Щенок!
— Аркадий Семенович! — сказал Кутузов. — Ну, полно… У вас сегодня с утра нервы…
— Нервы? Вот он думает, что у меня их нет… Ну, чего тебе надо? Сейчас я буду говорить с облздравотделом, жду звонка. Чихать мы хотели на вас, на филантропов! Они заплатят… Сечь! Не сечь, а драть, и Пифагора твоего в первую голову! Он потратил черт знает сколько лет, чтобы угробить свое сердце, сломать его начисто, а сейчас будут тратить драгоценное время лучших врачей, будут лечить его… Однако будут! Осознал, болван?!