КАРМИН
Шрифт:
Коля остановился, чтобы выпить, и затем бахнул кулаком по столу:
– Пришла! И все! У меня голова словно не своя стала. Но первое время я еще старался держаться. А потом смотрю – волнуется, и перчатку свою так – ать, нервно натягивает обратно, хотя только что сняла. А у самой в глазах страх и такая гадливость, знаешь… как будто смотрит на выпотрошенную свинью. И вот что еще я всегда замечаю – вот нравится тебе человек в целом, а с ума сводят какие-то мелочи, вроде тонкого ее запястья под этой перчаткой проклятой или тени под веками, что всегда ей придавало такой грустный усталый вид, что как девочку, пожалеть хотелось. И от глаз уже пошли мои воспоминания гулять по ее шее, где в ямочке у основания плеча кожа такая нежная. Ну не сдержался я! Не смог! Животное во мне такое пробудилось. Ну хватанул ее, хватанул немножко сильнее, чем следовало. Впрочем, не следовало вообще! А еще, знаешь, это осознание своей власти всегда подзадоривает. Вот знаю же, что она вся в моей власти, и что бы я ей не делал, она мне не ответит. Что мне ейный Сергей Петрович.
Запыхавшись, Коля вновь остановился, чтобы налить и выпить рюмку.
– А ты, ты, Вильгельм, что думаешь? Я надеюсь, что ты хоть немножечко меня поймешь и не осудишь так сильно. Да ж сколько мне можно так изводиться. Оно верно, что либо я ее в конце концов убью, либо она меня! Ну, что же, Вильгельм? Неужто я прямо-таки чудовище?
Застигнутый врасплох этими вопросами, Варнас растерялся:
– Ну, я даже и не знаю, – протянул он, пытаясь сформулировать цельную мысль, – мне тяжело тебя понять.
– Что же тут понимать?, – взорвался Николай, и лицо его побагровело, – ты вот все время на меня так смотришь, как будто я ума лишился, а я тебе все это время пытаюсь донести, что я вполне себе все осознаю и даже признаю, а поэтому заслуживаю снисхождения! А ты на меня смотришь как на прокаженного! Мне неприятно.
– Прости меня, – примирительно сказал Варнас, – но, по-моему, ты преувеличиваешь. Я так на тебя не смотрю.
Вильгельм не хотел продолжать этот разговор и ругаться, и поэтому соврал. Он, правда, пускай и не надменно, но смотрел на Колю взглядом полным недоумения и скрытой насмешки. Так смотрят на гимназиста, который расшалился и попал по своей вине в неприятную ситуацию. Нужно было срочно ввернуть какой-нибудь выдающийся любовный рассказ. Но таких историй, как у Ляльки, у Варнаса не было, и он начал сочинять на ходу, сделав серьезное лицо:
– Ты зря говоришь. Я тебя очень понимаю. Был у меня, значит, друг в Петербурге, ты его не знаешь. И вот он полюбил замужнюю, значит, барышню. И она вроде его тоже. Но не могла уйти от мужа. А муж там был состоятельный человек. Ну ты понял, не могла она уйти к оборванцу и ему говорила, что узы брака для нее священны. Ну, и потом он узнал откуда-то, что она сбежала с каким-то банкиром в Баден. Вот тебе и священные узы брака оказались. А он страдал много лет, – закончил Варнас и стыдливо отвел глаза.
Колю эта история тронула. Он упал головой на руки и завопил:
– Правильно же говорят: «Куда черт не поспеет, туда бабу пошлет»!
Теперь он был готов рассказать свою главную историю. Уже более не кокетничая, Николай посмотрел мутным взглядом на Варнаса и прямо спросил:
– А я тебе рассказывал, как я встретил эту ведьму?
«Началось», – обреченно подумал про себя Вильгельм, но подыграл ему:
– Помнится мне, что рассказывал, но я уже плохо помню.
– Ну, так послушай! Всё! Все силы земные и небесные сошлись, чтобы мы встретились. Одно только не сошлось… Я пьяный сейчас и поговорить хочу об этом. Слушай. До октября это было, за два года. Я уже не работал тогда половым. Это было, как сейчас помню, 27 июля девятьсот пятнадцатого года. Ночью перед этим была сильная гроза, я с месяц тогда мучался бессонницами и всю грозу просидел перед окном в квартире товарища на Спиридоновке. Ночью поднялся такой ветрина, что на Патриарших прудах повалило несколько деревьев. Неспроста! Днем у меня было одно дело с рабочими Хопперовского завода, пошел я пешком в Замоскворечье и назад возвращался через проклятый этот Кузнецкий мост. Остановился у пассажа, с другой стороны, сапоги почистить, закурил, гляжу – подъезжает новехонький блестящий Роллс-Ройс, чудо настоящее, и выпрыгивает оттуда мужичок в фуражке – видимо, водитель. Открывает одну дверь – выходит буржуй лет за 40, пузатый, лысеющий, ничем не примечательный; открывает вторую – выходит она, – произнеся последние слова, он устремил взгляд куда-то в пространство, - она! У нее была чудесная шелковая юбка розового цвета, которая, когда она подавалась вперед, облегала ее стройные ноги, и большая такая дамская шляпа, сейчас таких уже не носят. Она вышла из машины, закурила как-то дерзко и по-мужски без мундштука и скользнула по мне взглядом, словно я был какой-то неодушевленный предмет. Ты знаешь меня, я люблю смотреть на женщин, но в большинстве случаев смотрю на них, как на красивую клумбу и иду дальше. А тут меня поразило! И под влиянием бессонной ночи в том числе, я еле удержался на ногах. Я понял, что не могу пройти мимо нее, не могу ее упустить. Они отпустили автомобиль, прошли в табачную лавку, а потом пешком пошли до «Савоя». Я проследил и прошатался по Кузнецкому и Лубянке до ночи. Она не выходила или я ее пропустил, не знаю, но в тот день я больше ее не видел. Зачем я решил за ней следить, не знаю, и что я собирался ей сказать, тоже не знаю. Мне одного хотелось – просто смотреть.
На другой день я снова пришел к «Савою» и шлялся там полдня. Потом уже было собирался уходить – выходит! Идет одна! Одна! В ту же табачную лавку. Я под собой земли не чую. Пошел за ней, только, чтоб посмотреть. Как говорить с ней я не знал, да и что мне было говорить? Если
Бродил весь день и только на часы смотрел. К десяти, нет, даже к одиннадцати купил папирос, каких, мне лавочник сказал, она брала, и пошел уверенно в гостиницу. На входе мне, конечно – «ша, куда прешь, рванина?». Ну и я им спокойно: «Берта Генриховна, – говорю, – меня отправила за папиросами, – и показываю пачки». Они руками развели и указали мне на ресторан. Там уже все поет и пляшет: золото, мрамор, вот такие рыбины прямо в фонтане, музыканты. Оно у меня все перед глазами так и ходит, все слилось в одно и звуки до меня доносятся будто бы из колодца. Встал я за колонну, за сердце держусь, оглядываюсь и вижу ее в компании в середине залы. Их там было человек десять, не меньше: был ее плешивый кавалер, трое в военном, несколько дам и еще двое во фраках – то князья были. «Нет, – думаю, – сейчас уходить нельзя. Бог весть, когда еще увидимся, раз она в Москве проездом». Решил я отдать ей эти проклятые папиросы и может быть поцеловать ручку, если даст. Неуверенно пошел к их столу. Ничего перед собой не вижу, только заметил, как рука этого плешивого властно лежит у нее на коленке и аж потом покрылся от злости. «Вот, – думаю, – бесстыдник, мерзавец!».
Подошел, поздоровался. Все на меня вопросительно посмотрели, а плешивый так развязно со смешком спрашивает: «Кто вы?». Ну и я, дурень, отвечаю: «Я – Николай. У меня папиросы для Берты Генриховны». Дамы давай хохотать, а мужчины все сдержанно так посмеялись. Я поднял на нее глаз и увидел, что у нее был ужасно тоскливый взгляд – она смотрела на меня умоляюще, как будто я ей одним своим стоянием причинял боль. Тот плешивый оказался довольно пьян, я понял это не сразу. Он подозрительно на нее посмотрел и спросил: «Ты что же, разве заказывала ему папиросы?». Она отрицательно кивнула, а плешивый посмотрел на меня, сделал какую-то непонятную гримасу и развел руками. Все снова захохотали. Я положил папиросы на край стола и, обращаясь только к ней, произнес: «Я полюбил вас, Берта Генриховна, как только увидел вчера». «Вчера», – завизжала одна дама и все опять начали смеяться. Плешивый снова сделал какую-то гримасу и громко сказал: «А что даме твоя любовь пустая? Ты, – говорит, – даму удиви, и любовь свою ей докажи». На этих словах взял со стола вазочку с кремом, опустился на колено и начал вымазывать ей одну туфельку. Она сразу не поняла, что происходит, но, когда поняла – резко поднялась, раскрасневшись от возмущения. Она оттолкнула его, чтобы уходить. Но этот плешивый, видимо, имел над ней большую власть. Он крепко схватил ее и, вернув обратно, сел рядом, сжав ее руку и навалившись плечом. Кривляясь, он указал мне свободной рукой на пол и сказал с едва скрываемой злобой: «Вот если любишь даму, тогда и докажи, а дама тебя потом поцелует».
Что было дальше, ты знаешь! Я не стыжусь этого говорить: да, я опустился на колени, припал губами к ее ноге, обхватил за тоненькую лодыжку и все вылизал, как собака, до последнего. От нее пахло чем-то сладким, восточным, а кожа в чулках под моими пальцами была горячая и гладкая. Она сопротивлялась, но, с одной стороны, ее держал плешивый, а, с другой, я. Они, конечно, такого не ожидали, и дамы даже смутились. Зато потеха была для плешивого и трех военных. Я поднялся и увидел, как вздрагивают ее плечи, глаз она так и подняла. Плешивый, утирая рукавом свою морду, швырнул мне на стол мелочь и поблагодарил за представление. Но я ничего не взял и ушел. И мне было все равно, что опустился я ниже некуда, потому что тогда я был счастлив! Да, я был счастлив, потому что в тот день я решил, что она будет моя, я ее полюбил навсегда.
***
Каждый определяет любовь по-своему. Так вот у Коли она определялась силой физического возбуждения. Хотя по чудесной простоте своего сердца он часто путал похоть с романтической любовью. После их первого знакомства и до 1917 года он не выпускал ее из виду, но близко не подходил. Он познакомился с некоторыми ее друзьями из богемы и поддерживая с ними связь, знал на каких улицах она жила, где бывала, с кем в очередной раз была близка. Николай не сидел на месте, заводил полезные знакомства и строил свою жизнь так, чтобы в другой раз предстать перед ней не оборванцем, а хозяином положения. И, наверное, никто во всей Империи не был так уверен в успехе революции, как Коля – именно в революции видел он свою победу над этой женщиной.
Конец ознакомительного фрагмента.