КАРМИН

Липак Александра

И в пьяном дурмане шевелится дно

Вонючих и грязных харчевен.

Коптит и дымится печная труба

И так до скончания века.

Быть может нам так указала судьба –

Изгнать из себя человека.

Глава 2

В седьмом часу утра Варнас нехотя извлек себя из теплой кровати. Ему совсем плохо давались утренние подъемы, особенно осенью, в темноту. С вечера он всегда оставлял одежду на следующий день прямо на постели, чтобы проснуться и первым делом одеться. Такая боязнь холода началась у него, как говорила мать, с того случая, как он упал трехлетним осенью в Фонтанку. Варнас ничего об этом не помнил, но видимо, помнило тело. Посидев какое-то время на постели,

он выкурил папиросу, и только собрался вставать, услышал слабый неуверенный стук в дверь. Это был даже не стук, а какое-то похлопывание. В надежде он предположил, что ему показалось, но приглушенный звук повторился. «Вот черт, – подумал он про себя и нахмурился, – наверняка какой-нибудь сосед пришел на разговоры».

Он тихо подкрался к двери, ожидая, что назойливый гость ушел, но там словно почувствовали его близость – он услышал знакомый женский голос.

– Вильгельм, открой, это Агне.

Прихода сестры Варнас ожидал в последнюю очередь. «Черт, черт, черт, – выругался он про себя, – какого черта она приехала». От досады он в нерешительности застыл на месте: зачем она притащилась к нему? зачем он вообще давал ей свой адрес? Идиот!

Всю жизнь они не ладили. Агне была вторая мать: чересчур религиозна, ограничена всевозможными запретами и имела препротивную манеру вечно давать советы и поучать. Даже будучи на семь лет младше, она никогда не стеснялась выражать свое мнение, подпевая каждому слову матери. Таким отношением они только бесили своенравного Вильгельма, который не терпел вторжения в свою жизнь и отчаянно сопротивлялся любой такой попытке. В Петрограде он еще кое-как поддерживал общение с ней, но, переехав в Москву, ограничился только безмолвными пересылками денег. И вот сейчас ему меньше всего хотелось видеть и слышать Агне, которая в его голове всегда была связана с чем-то низким, подлым и неприятным.

Он отворил дверь – на пороге, улыбаясь, стояла сестра в белой косынке и черном тоненьком пальто. В руках она держала до нелепости огромный узел. За два года Агне сильно изменилась – сгорбилась и как-то разрослась вширь. Внешне они были совершенно не похожи.

– Вильгельм!, – бросилась она к нему с объятиями.

Ради приличия он выждал некоторое время, затем отстранил ее:

– Пройдем. Я спешу, но пока собираюсь, мы можем поговорить.

Они прошли в его гостиную – это была большая комната в два окна с огромным пестрым ковром посредине. В центре стоял небольшой деревянный круглый столик, весь заваленный книгами, бумагами и газетами, рядом с ним – того же дерева резной стул, на спинке которого аккуратно была развешена белая, как снег рубашка. У стены – темный велюровый диван и два таких же кресла. Над ними в золоченой раме висела картина под Левитана – убывающая луна в синих сумерках над рекой. На противоположной стороне в пол стены чернело чрево камина, обрамленное миниатюрными белыми колоннами. Тут же лежало несколько вязанок дров, от чего в комнате, как в бане, сильно пахло душистым деревом. Обозревая все это великолепие, Агне потянулась разуваться.

– Брось, Агне, проходи, садись.

– Как хорошо у тебя!, – воскликнула она, усаживаясь в низкое кресло, – Это твоя квартира? Твоя собственная? А сколько здесь еще комнат?

Намеренно производя впечатление активных сборов, Варнас небрежно отвечал:

– Да, моя. Комнат не много тут, четыре.

– Ты один здесь живешь?

– Один.

– И нет никого у тебя? Ты все так же считаешь, что семья – это плохо?

Ему стоило огромных усилий не выставить ее сейчас же.

– Много дел. Пока на все это нет времени. Так ты зачем в Москве? Как ты меня нашла здесь?

– Как же, ведь ты писал как-то давно адрес. Вильгельм, хоть минуту, не бегай, присядь, давай поговорим немного.

Он нехотя присел на край стола и посмотрел на нее долгим усталым взглядом.

– Что ж, давай говорить.

– Почему ты не пишешь и не приезжаешь?

Вильгельм развел руками:

– А разве нужно?

– Мать очень любит тебя, - начала она нерешительно, - молится за тебя каждый день, плачет…

– Перестань, о чем эти разговоры?

Агне сверкнула глазами и лицо ее стало похоже на мордочку дикого зверька:

– Ты стал злой! Это все твоя служба и твое окружение. И чего только про вас не говорят.

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Я стал злой. Тебе нужны деньги?

– Я к тебе не за деньгами приехала! Зачем ты хочешь от меня откупиться? Я пришла поговорить, рассказать новости. Я вот на телеграфе работаю сейчас, и мы с Костей хотим стать мужем и женой.

– Поздравляю, – уныло произнес Варнас, закуривая.

– Ты приедешь домой?

– Нет, не планирую.

– С тех пор она уже немного успокоилась, ты можешь приехать.

С тех самых пор прошло уже больше двух лет. Хотя он не жил

дома лет с пятнадцати, окончательный разрыв с матерью был лишь вопросом времени. Усугубилось все в 1915 году, когда его старший брат Владимир погиб на фронте. Мать обезумела – не стало ее любимого ребенка, и она винила в его смерти всех без разбора. А тут еще этот Вильгельм – бездельник и фантазер! Недаром же она была против давать ему это проклятое имя. Худой мир держался еще несколько лет, в течение которых она продолжала упрекать его во всем. Он приходил домой все реже, передавая деньги через порог. Во время одного из таких беглых визитов Агне попросила его пройти в комнату и поздороваться с матерью, которая оказалась больна и не могла подняться с кровати. Раздраженная против сына больше прежнего, она вместо приветствия прямо спросила его, действительно ли Чека арестовывает и расстреливает священнослужителей, и с живостью рассказала трагическую историю отца Тихона, которую услышала недавно где-то на улице. Не дождавшись даже ответа, она, между прочим, обвинила Вильгельма в неуважении к памяти отца, в неуважении к ней и к сестре и даже косвенно, но вполне понятно выразила мысль, что «вот лучше бы Владимир остался жив, а ты сгинул бы где-то в безымянной могиле». Без того разбитый известием о переезде в Москву, Вильгельм, не произнеся ни единого слова, подошел к красному углу, схватил старинную фамильную икону матери и швырнул ее в печь, которая топилась тут же, в комнате. Агне, пораженная увиденным, замерла на месте, а мать, с трудом выбравшись из-под одеял, жалко тряся седой головой, с ужасным воплем бросилась вслед за сыном, который уже с силой хлопнул дверью. За собой Вильгельм слышал этот ужасный крик, проклятья и фразу «ты не сын мне больше». И теперь, когда Агне повзрослела, он прямо видел перед собой мать – ее тяжелый, полный упрека взгляд, глубокую складку между бровями и две длинные пряди волос, свисающие со лба. На секунду ему даже стало жутко.

– Нет, Агне, я не приеду, – сказал он решительно, поднимаясь, – а теперь, прошу меня извинить, мне надо идти. Тебе, может быть, помочь с обратной дорогой?

– Но, я могу… Нет, у меня есть билет. Я приехала…

– Прекрасно! Я провожу тебя.

Подхватив сестру под руку, Вильгельм потащил ее в коридор. Он чувствовал, как она упирается, но его раздражение уже дошло до того предела, что он готов был вышвырнуть ее силой. Перед дверью он сунул ей в карман несколько розовых вавилонок, распрощался и, не дождавшись ответа, захлопнул дверь.

***

Вечером Коновалов еще чувствовал себя как обычно: храбрился, лгал и ничего его не трогало вовсе, не тревожили воспоминания, как и весь этот год. Хотя он не знал точно, тревожат они его или нет – он эту дверь закрыл, а что там за ней происходило, не смотрел – боялся. Что-то там за этой дверью определенно происходило. И когда сегодня утром он проснулся и прислушался к себе, то совершенно оробел. С тех пор, как Коля назначил Берте день встречи, ему все-таки мало верилось в то, что он когда-нибудь наступит. Ему казалось, что этот день бесконечно далек и возможно даже встреча их не состоится по какой-нибудь причине. Но вот он наступил, а с ним вместе пришел страх, тяжелые мысли… и прежние чувства.

По левую руку от него лежала румяная теплая Анечка, которой едва исполнилось семнадцать, а может было и того меньше. Она была мила, послушна, и глаза ее были пусты, как два пересохших колодца. Когда между ними заканчивалась любовь, Коля хотел ее убить, так она его раздражала. Чтобы не надавать ей пощечин, он обычно уходил и курил до того момента, пока она не засыпала. Еще у него была машинистка Татьяна. Она была постарше, но ничуть не умнее сахарной Анечки. Таня любила произвести впечатление, не краснея говорила непристойности и могла перепить любого мужчину. На деле же была жутко застенчивой и стеснялась раздеваться при свете. Еще у него была театральная актриса Светлана. Эта с большой претензией на изысканность, кокетка, но такая же безнадежно глупая, как две предыдущие. Она требовала развлечений, дорогих подарков и чистых простыней, то и дело вставляла безграмотные французские фразы и наивно полагала, что Николай ей верен. Еще была у него подруга Светланы – Наденька, тоже актриса, но совсем никудышная – играла она, в основном, безымянных персонажей. Она самоотверженно и преданно любила Колю и доходила до того, что раз в неделю по доброй воле мыла у него дома полы и стирала белье. Надя ужасно боялась, что Светлана узнает об их связи, и чтобы не вызвать подозрений у подруги, мыла полы и в ее квартире тоже. Были у него две сестры – Ольга и Анастасия, была грузинка Лала, в Твери у него жила Катя, во Владимире – Верочка, в Питере остались Маша и Зинаида. Но все они были для него только кратковременным удовольствием, и он даже не помнил, как там точно, кого из них звали, поэтому во избежание недоразумений, называл всех одинаково неопределенно «дорогая».