КАРМИН
Шрифт:
– Они боятся тебя.
– Не знаю.
– Они всегда боялись, потому что там тебя любят. Вильгельм, я скажу тебе кое-что… Там, – указала она рукой в сторону окна, – говорят, что хотят тебя совсем отослать.
Варнас вопросительно посмотрел на нее.
– Я слышала от Сергея, он говорил об этом. Они хотят направить тебя в одну из сибирских губчека. Он говорил об этом по телефону, но я не знаю с кем. И больше я ничего не знаю.
Варнас улыбнулся:
– Вздор. Не может такого быть.
– Будь осторожен с ними.
– Спасибо.
– И еще,
Варнас бережно погладил ее пальцы.
– Берта, он никого не будет слушать. Тебе лучше бы с ним совсем не видеться.
Она покачала головой, мысленно соглашаясь. Недолго помолчали.
– Переведи время, – вдруг указала она на не стену.
Он удивленно посмотрел на часы, как будто впервые увидел их.
– Куда их опять?
– На час назад.
– Сколько еще их можно переводить, – недовольно прошептал Вильгельм и пошел к часам, – я уже не успеваю за этими часовыми реформами. Месяц назад же вроде переводили?
Расставив стрелки по местам, он качнул маятник и закрыл стеклянную дверцу.
– А теперь пойдем, – обратился он к Берте, подавая руку, – сейчас он напьется, тебе здесь быть не нужно. Я провожу.
Они вышли во внутренний двор. Ветер закружил, выбившиеся пряди ее волос. С минуту они молчали, глядя в серое небо. Варнас повернулся и пожал ее руку.
– Не забудь только, – мечтательно улыбаясь, напомнил он, – выйдешь на Исаакиевскую площадь, встанешь лицом к собору и передашь. Хорошо?
– Хорошо, – кивнула она.
– Спасибо тебе. Мне легче.
– А я теперь пьяная совсем. Вильгельм, будь осторожен с ними, пожалуйста.
– Буду.
Они попрощались. Перед самыми воротами она обернулась и махнула рукой, он махнул ей в ответ. Совсем скоро она будет стоять на Исаакиевской площади, она непременно сделает то, что он просил, и обязательно передаст этот его глупый привет городу, вернуться в который ему, видимо, уже не суждено. Варнас закрыл глаза и на мгновение ощутил близость этого города, на мгновение прошли сквозь него злые ветра, холодные воды и воспоминания – все, что осталось там.
Хлопнула входная дверь.
– Вильгельм, вот ты где!, – выбежав во двор, закричал Курцвайль, – там Коновалов пьет, ругается и ищет приключений. А там же люди! Все видят!
***
Заперев Коновалова в маленькой комнатке без окон, которая больше походила на просторный шкаф, они вернулись к своим делам. Первый час Николай пытался буянить и с ожесточением бил дверь, потом успокоился и скребся как мышь в стену, умоляя его выпустить. Потом совсем затих – видимо заснул, и поэтому решили до вечера его не трогать.
Заточали Колю там уже не раз. Это была его маленькая тюрьма, потому как в настоящую камеру все же запирать было опасно – мог получиться скандал. Войти в Николаеву кладовку можно было только через кабинет Курцвайля – дверка скрывалась за высоким массивным трюмо, а потому все крики и стоны оттуда слышны почти не были. Так же, как и лампа из кабинета Унгольда это величественное
В десятом часу Вильгельм зашел и вопросительно кивнул в сторону кладовки. Курцвайль пожал плечами и устало ответил:
– Молчит собака уже давно. Может помер.
Совместными усилиями они отодвинули трюмо, которое с тяжелым скрипом проехало по полу и уперлось в стену. Курцвайль поспешно отошел к дверям, чтобы случайно не получить, как однажды, и с большим любопытством следил за каждым движением Варнаса, прикрыв один глаз, словно защищаясь от воображаемой пробки шампанского. По-прежнему в кладовке была тишина. Вильгельм приоткрыл дверь – свет упал на сапоги Коновалова, лежащего на спине, раскинув руки.
– Гады, – послышался из темноты хриплый обиженный голос, – хоть бы воды с собой дали.
– Выходи, – сердито сказал Варнас, раскрывая дверь.
– Я не выйду, мне и тут хорошо. Здесь и подохну.
– Вперед!, – кивнул Варнас и отошел.
В кладовке началась возня: Николай неуклюже поднялся на ноги, хватаясь за стены, и опасливо пошел на свет, закрывая лицо рукой.
– Вильгельм, стой! К чему обиды? Ничего же не произошло. Ну, прости ты меня. И ты прости. Все простите. Я плохой товарищ и человек плохой. Довольны? Дайте теперь воды.
Пройдя несколько шагов, Коля упал на стул. Голова у него гудела и снова заболела старая рана где-то в области грудной клетки. Ему было тяжело говорить, но меньше всего хотелось сейчас быть одному. Силясь еще что-нибудь добавить, он, однако, не мог собраться – резкий подъем привел к сильному головокружению. Варнасу было тоскливо смотреть на него – он отвернулся и решительно пошел прочь.
– Ну что, Савелич, лихо тебе?, – добродушно усмехнулся Курцвайль.
Оторвав одну руку, Коля сделал неопределенный знак в воздухе указательным пальцем. Курцвайль беззвучно засмеялся и наконец осмелев, подошел к столу.
– Ну, держись, брат. Сейчас подлечим тебя.
Коля никак не отреагировал на его слова, только стал слегка раскачиваться. Пытаясь справиться с тошнотой и головокружением, он восстанавливал в памяти события сегодняшнего утра и чем больше вспоминал, тем хуже ему становилось. Он эту встречу целый год себе представлял, целый год выдумывал слова и красивые фразы и что в итоге? Позор! Позорище! Стоило было так готовиться? Зачем он накупил все эти книги себе в кабинет, зачем выкинул столько денег на дорогое пресс-папье, которое ему было не нужно? Зачем брился, душился и усы выкручивал? Чтобы вот так опозориться? Ведь он же все это время готовился, хотел впечатление произвести. Какое там теперь впечатление! «Все это ее перчатка проклятая, – думал Коля, – все это ее проклятая перчатка, синие тени под глазами и родинка над бровью». Из тяжелых дум вывел его легкий стеклянный звон – Варнас наливал ему коньяк.