КАРМИН
Шрифт:
– Ты ж моя голубка, – прошептал Коля, растрогавшись, продирая глаза кулаком.
– Хотел с тобой ругаться, но вижу, смысла нет, – обреченно произнес Вильгельм, смягчившись, – и это твой последний стакан под этой крышей.
– Последний, последний!, – запричитал Коля, протягивая руку.
Быстро и со вкусом осушив стакан, словно в нем была зельтерская вода, Коля откинулся на спинку стула и стал выжидательно смотреть в потолок.
– Езжай домой, – бросил ему Варнас, задвигая трюмо обратно.
– Щас!, – заорал Коля, укладывая ноги на стол, – в такой день мне домой? У меня там баба эта еще приблудная приехала с Пятигорска. Завтра надо будет выгнать.
Сейчас мысль о другой женщине повергла его в бешенство, как тяжелое оскорбление. Как она могла хозяйничать в его доме, какое она вообще имела право занять чужое место, бесстыжая? Коля вспомнил ее глупое выражение лица и фыркнул от досады. И что ему сегодня оставалось? Ненадолго задумавшись, он с надеждой посмотрел на Варнаса, потом подмигнул Курцвайлю и сладким голосом произнес:
–Товарищи, а может в трактирчик?
Варнас закурил и, щурясь от дыма, ответил:
– Ну, пошли.
– Ура!, – завопил Коля и перевел вопросительный взгляд на Курцвайля.
– Не могу, – ответил тот виновато, – Софочка ждет.
– Фу, гадость, – поморщился Коля и бодро поднялся на ноги, – идем, душа моя, идем.
***
Они свернули с Лубянки на Кузнецкий мост – некогда «святилище роскоши и моды», сердце капиталистической Москвы. Проходя мимо церкви Пресвятой Богородицы, Коля небрежно и быстро, чтобы не увидел Варнас, перекрестился. Давно забывший свое религиозное детство, он помнил, однако «Отче наш» и перед особо важными делами читал его, стоя в углу не коленях. Сейчас он крестился, прося у Бога защиты от Берты. Опасаясь, что Варнас все же заметил его крестное знамение, он вдруг быстро и с оживлением заговорил, о том, как хорошо он выспался, и совсем неожиданно начал возмущаться, что блистательный некогда «Савой» нынче превратился в помойную яму.
Трактир без имени и вывески находился в подвале на углу Кузнецкого и Рождественки. Обслуживал он исключительно чекистов, преимущественно из ВЧК. МЧК предпочитала ходить в другие места – все из-за тайной вражды. В районе Лубянки и Кузнецкого моста вообще много чего теперь работало исключительно на Чеку: парикмахерские, прачечные, магазины, булочная. Все это, конечно, усиленно скрывалось, но для московских обывателей отнюдь не было тайной. Услуги оказывались чекистам, разумеется, бесплатно, так же как бесплатно возили им хорошие дрова и доставляли любые напитки в обход сухого закона.
Непосвященный вряд ли бы нашел вход в этот трактир. На углу дома едва приметная узкая лесенка вела глубоко вниз и упиралась в железную дверь без ручки, окрашенную серой краской. Коля, спустившийся первым, три раза нетерпеливо ударил в нее ногой и отошел на шаг назад. Дверь отворил низенький мужичок лет сорока и, быстро окинув Колю взглядом, расплылся в улыбке:
– Николай Савелич, родненький!
Польщенный душевным приветствием, Коновалов заулыбался в ответ:
– Есть кто, Тихон?
– Никак нет-с Николай Савелич. Были тут недавно двое. Не видал их раньше отчего-то. Да теперь ушли-с. Так вы зайдете-с?
– Зайдем-с, – подражая его говору, кивнул Николай и шагнул в открытую дверь.
За ним на свет вышел Варнас. Увидев его только сейчас, Тихон поднес руки к груди и от неожиданности ахнул:
– Батюшки святы! Вильгельм Викторович! Вы как после того разу-то?
Варнас смутился.
– Да, ничего. Нормально.
Коля звонко засмеялся, вспомнив тот случай. Дело было вот как: два месяца назад жарким летним вечером сидели они здесь большой компанией и пили водку в страшных количествах. Когда стало скучно
Приглашая гостей садиться, Тихон побежал на кухню.
– Теперь он думает, что я какой-то больной, а такое со мной в первый раз было, – с досадой произнес Вильгельм шепотом.
Николай хлопнул его по плечу, все еще смеясь.
– Нет, он, просто, как и все в этом городе, думает, что ты не умеешь пить! Ты меня бранишь всегда, а сам так пьешь, что каждый раз у тебя, что-то случается.
Зал трактира представлял собой большое вытянутое сводчатое помещение с деревянными лавками и столами, аккуратно расставленными по стенам. Здесь было темновато, как и в любом подвале, но чисто; пахло керосином и кухней, дверь в которую была отворена. Тихон засуетился: ловким движением он скользнул белоснежным платком по столу и с готовностью выпрямился. Это был любимый стол Варнаса – он находился в нише, в полумраке, и с порога нельзя было разглядеть, кто за ним сидит. Разместившись, Коля с таинственной улыбкой, посмотрел на Тихона, подперев щеку кулаком:
– Эх, Тихон, ну чем порадуешь?
– Есть водочка, мадера, коньячок-с…
– А покушать?
– Щи есть хорошие, расстегаи с рыбой, говядина холодная, сало…
– Ну, тащи все. И еще будь добр водички с лимоном графинчик.
– Сию минуту-с.
Варнас проводил его взглядом и принялся закуривать. Коля, едва сдерживая смех, посмотрел на него:
– Наверное, он всем рассказал, что у тебя сифилис.
– Чего?
Коля снова захохотал своим громким лающим смехом:
– Ну так просто в обмороки, знаешь, не падают.
– Иди ты к черту.
Коновалов ожил окончательно после того, как выпил и закусил. Первая его стадия опьянения начиналась одинаково – он был весел, много и удачно шутил. Вторая стадия наступала для него самого незаметно – он становился философом, копался в своей жизни и каждый раз рассказывал одни и те же, наиболее поразившие его, истории: про знакомство с Бертой, про драку на ярмарке в Ярославле и про то, как он на железной дороге убил карточного шулера. Эти три эпизода все его знакомые знали наизусть, но надо было отдать Николаю должное, он никогда ничего нового в эти рассказы не добавлял. Третья стадия его опьянения всегда проявлялась по-разному. Он бывал либо слишком со всеми ласков, либо слишком уж напрашивался на скандал. Предугадать, каким он будет сегодня, не было никакой возможности. Варнас же, трезвый или пьяный, всегда был одинаково немногословен и больше слушал – из боязни сказать какую-нибудь глупость. Но сегодня было по-другому.
– Ты помнишь, какой шум тогда был вокруг кометы Галлея в 10-м году?, – делая маленький глоток коньяка, спросил Вильгельм, растревоженный воспоминаниями о Петербурге.
– Пока вы, городские на кометы пялились, я курей кормил и хлев чистил.
– Что же вы там в Ярославле не видели комету?
– Видели, даже в церкви пряталась.
– И ты видел ее?, – переспросил Варнас нетерпеливо.
– Не помню, мне тогда не до кометы было, – сморщился Коля и осушил еще одну рюмку.
– А я помню, как мы забрались на крышу доходного дома, что на Офицерской улице на пересечении с Прачечным переулком, напились портвейна и смотрели на комету. 18 мая 1910 года. Володе – 20 лет, с нами были его друзья. Он еще сказал тогда, что комета должна принести что-то хорошее, а через четыре года погиб на войне. Не было у него плохих предчувствий тогда.