Катон

Тубольцев Юрий Иванович

Закончив речь, Катон внимательно обозрел аудиторию. Византийцы при-тихли и затаились. Трудно было определить степень их враждебности, но тот факт, что они не приветствовали затею Катона, был очевиден. Не особенно по-влиял на их настроение и примиряющий тон последних фраз римлянина, несколько противоречивший общему духу выступления. Тогда Марк предложил им изложить свои взгляды на проблему и высказать встречные предложения.

"Я тщательно взвешу ваши доводы, для чего велю своим помощникам записать и речи, и имена авторов. Обещаю вам, что ни единого вашего слова не оставлю без внимания", - заверил Катон.

В его словах византийцам почудилась угроза, и никто из них не рискнул взять на себя роль персонального оппонента римлян.

Сделав первый

шаг к победе, Катон пошел дальше и, поставив рядом с собою на трибуне старшего магистрата, в упор спросил его мнение о своем предложении. В сложившейся ситуации тому невозможно было отмолчаться, и пришлось говорить. Вступать в конфронтацию с римлянами он не хотел, а по существу возразить Катону ему было нечего. Однако согласиться с римским предложением он тоже не мог, опасаясь впасть в немилость к тем, кто финансировал его приход к власти. Оказавшись в столь затруднительном положении, византиец внезапно блеснул талантом демагога, свойственным многим политикам эллинистической эпохи. Он разродился длинной речью, выстроенной по всем правилам риторики, коим учил родосец Молон. В ней было все, что ценилось тогда в речах: и безукоризненно выстроенная композиция, и плавные переходы темпа, и слезоточивые зигзаги эмоций, и изысканные остроты, и покоряющая слух красота созвучий, и сопровождение выразительной мимики, эффектных поз и жестов. Эта речь была подобна драгоценному расписному сосуду со множеством орнаментов, который радовал взор и лелеял душу чудесами искусства художника, но не мог утолить жажду, ибо был пуст. Увы, целью этого шедевра риторики являлось не из-ложение взглядов, а сокрытие их.

Когда византиец посчитал, что уже достаточно запутал след, он замолк и смело посмотрел на Катона.

– Итак, насколько я понял, ты, уважаемый Патрокл, хотел сказать, будто вы и сами еще до моего приезда собирались пересмотреть дело об изгнанниках с позиций законности и справедливости?
– уточнил Катон.

– Да, почтенный Порций, - согласился грек, слегка испуганный тем, что римлянин так коротко и ясно выразил суть его длинной и, казалось, безнадежно запутанной речи, - мы бы и без вас... без вашего настояния могли бы...

Он замялся.

– Отлично!
– подхватил Катон.
– В таком случае я не буду вам в тягость, поскольку лишь останусь сторонним наблюдателем.

– Однако...

– Ведь тому, кто вершит правый суд, гласность не страшна. Так?
– снова перебил Марк.

– Так, - вынужден был согласиться византиец.

– Ложь любит сумерки и туман, но истина - дитя солнца и света! Так?
– продолжал бомбардировать оппонента неоспоримыми формулами Катон.

– Так, - снова подтвердил запертый в логический тупик Патрокл.

– Вы стремитесь к восстановлению истины в ее правах?

– Да.

– Значит, вы не только не станете возражать против моего участия в про-цессе, но и будете рады ему, ибо я смогу прославить вашу справедливость на весь мир?

– Ну конечно, - из последних сил выдохнул грек, - мы рады...

– А вы согласны с вашим магистратом?
– не ослабляя напора, переключился Катон на других византийцев.

"Да" - натужно посыпалось с разных сторон. Однако римлянин вновь и вновь повторял тот же вопрос, пока не добился, чтобы весь зал грохнул дружным оглушительным "Да!"

После закрытия заседания Катон по традиции был приглашен на обед к отцам города. Там он предстал грекам в ином свете. Римлянин был весел и разговорчив. Правда, говорил он не о торговле и связанных с нею морских приключениях, как здесь было заведено, но и не об оружии и легионах, как опасались византийцы. Марк начал с застольных римских историй, потом перешел к политике, а затем все свел к философии. Он полагал, что здешним грекам не чужды достижения их соплеменников в области мысли, однако ошибся. Византийцы смотрели на философствующего римлянина во все глаза, но мало что понимали и не могли достойно поддерживать беседу. Тут-то Катону и пригодились привезенные с Родоса мудрецы, которые охотно и умело включились в разговор.

Так, вместе с другими гостями Марк дал византийцам феерический концерт, произведя на них впечатление человека сложного и заумного, что излечило их от желания хитрить в ходе переговоров.

На следующий день Катон выступил в народном собрании. Здесь он говорил уже по-гречески, а содержание речи было аналогичным его обращению к отцам города. В конце он так же, как и накануне в местной курии, предложил византийцам вслух высказать все имеющиеся у них возражения и сомнения. Простой люд оказался смелее своей знати и принял вызов. Правда, здешний плебс был грозен лишь в толпе, поодиночке его представители не могли последовательно отстаивать интересы своего класса. Римлянин же не позволял разгуляться страстям на площади. Каждого активиста, сеявшего смуту в гуще народа, он вызывал на трибуну и вступал с ним в очный поединок. С утратой республиканских традиций греки в массе своей разучились вести полемику, потому опытному в публичных дискуссиях Катону, которого философия, к тому же, вооружила диалектикой, нетрудно было обращать доводы оппонентов против них самих и одерживать эффектные победы. После нескольких часов таких упражнений протестный потенциал византийского плебса иссяк, и народ смирился с уготованной ему участью. Тогда на трибуну вышли патриархи города и в свою очередь призвали граждан к повиновению римлянам. "Пусть лучше римляне мирным путем разрешат наш конфликт, чем это сделают оружием привлеченные шумом раздора фракийцы", - лейтмотивом звучала в их речах традиционная формула слабых о выборе меньшего из зол.

Убедив всех в целесообразности и обоснованности своей миссии, Катон приступил непосредственно к рассмотрению дела об изгнанниках. Сначала он, как и обещал, старался исполнять роль наблюдателя, следящего лишь за правильностью ведения процесса. Однако вскоре он понял, что византийцы, чей характер сформировала деятельность по удовлетворению частнособственнических целеустановок, абсолютно утратили специфическую человеческую способность к идентификации себя с другими людьми. Они не признавали ни интересов окружающих, ни даже самой правомерности существования таких интересов. Их миром был крохотный, убогий островок под названием "мое" в безбрежном враждебном и жестоком океане "чужого". Это в равной мере относилось и к изгнанникам, за чьи интересы по долгу службы ратовал Катон, и к их противникам. Каждый из них был подобен человеку, невзначай перегородившему узкий тротуар в оживленном месте города и не способному сообразить, что он мешает идти сотням людей.

При всем своем критическом отношении к соотечественникам, Катон вы-нужден был признать, что ему еще никогда не приходилось видеть таких маленьких людей, как здесь. Послушав два дня беспросветные, словно осеннее ненастье, склоки элиты византийского общества, Катон растратил даже стоическое терпение и взял бразды правления в свои руки. Измученные в безрезультатной битве злобой собственного эгоизма греки охотно отдались воле римлянина, и дело потихоньку стало продвигаться. Днем Катон распутывал интриги и сулил возмездие виновным, а вечером эти виновные, которыми в равной степени были и изгнанники, и их победители, звенели друг перед другом серебром в поисках компромисса. Так, благодаря страху перед дотошным и неумолимым римлянином, устанавливался мир между византийцами.

Передружив своею строгостью недавних врагов, Катон выполнил постав-ленную перед ним задачу, причем выполнил столь удачно, что позднее Клодий требовал себе от византийской общины многопудовой награды.

Закончив дела на берегах Пропонтиды, Катон без промедления отбыл в обратный путь. Ненадолго задержавшись на Родосе, он отправился дальше и вскоре достиг Кипра. Его командировка длилась уже год, и ему хотелось побыстрее завершить ее, так как вести, приходящие из Рима, были одна хуже другой. Самоубийство Птолемея Кипрского существенно упростило задачу Катона, и он надеялся в скором времени возвратиться в столицу. Однако, прибыв на Кипр, Марк понял, что настоящие трудности для него только начинаются.