Катон
Шрифт:
Однако пережитые Цицероном несчастья, углубив душу, сделали ее более вместительной для радости, которой встретила своего любимца Италия. От Брундизия и до самой столицы Цицерон следовал чуть ли не на руках раскаявшихся в былом непочтении к отцу Отечества сограждан. Рим приветствовал его возвращение не менее восторженно, чем Италия.
Бурные излияния народной любви, преклонение всадников и уважение се-наторов вдохновили и несколько дезориентировали Цицерона. Он и впрямь по-чувствовал себя героем, двукратным спасителем Отечества, каковое однажды защитил активным противодействием заговору деструктивных сил, а во второй раз уберег от губительного кровопролития тем, что, наоборот, уклонился от борьбы, принял все беды на себя одного, в одиночку исчерпал чашу страданий, отмерянных судьбою всему государству. Он снова запел любимую песнь о согласии сословий, и истосковавшийся по родному голосу величайшей звезды ораторской
Цицерон выступил с благодарственной речью в сенате, потом на форуме, а затем... оказался перед суровой необходимостью оплаты морального долга триумвирам.
Цезарь уже несколько лет вел кровавую противозаконную и несправедли-вую, по римским понятиям, но очень успешную войну в Галлии. Цицерон добился в сенате постановления о пятнадцатидневных молебствиях богам за аморальную удачу Цезаря и тем самым от имени государства как бы придал нравственный статус воинствующей безнравственности. Этим он в отношении Цезаря и ограничился, не сумев нагнуть собственную душу на персональные похвалы в публичных выступлениях. Поперхнувшись комплиментами Цезарю, Цицерон, откашлявшись, перешел к характеристике Помпея и высказался о нем весьма благожелательно, однако хвалебные слова все же застревали у него в зубах при воспоминании о том, как Великий отдал его на растерзание Клодию, и потому благодарность Помпею звучала, как зубовный скрежет.
Однако если для Цезаря было важно узаконить развязанную им войну и на первом этапе он мог удовольствоваться простым одобрением своей деятельности со стороны государства, то Помпею требовались не слова, а дела, которые могли бы уравнять его в могуществе с товарищем-конкурентом по триумвирату. События последнего года показали, что при том качестве граждан, какими тогда располагал Рим, не имело смысла уповать на авторитет и народную любовь. Вразумить лишенных идейной опоры людей могла только сила, и Помпей хотел войска, а чтобы претендовать на легионы, следовало придумать войну.
Помпея звали Великим, и он имел великую гордость, не позволявшую ему чего-либо просить. Этот человек всегда являл себя согражданам, давая, преподнося им в дар победы, добычу, новые страны. Потому собственные просьбы он облекал в пышные мантии благодеяний. Вот и теперь его друзья публично обратились к нему с мольбами нормализовать хозяйственную жизнь страны и восстановить продовольственное снабжение столицы. Плебс, естественно, поддержал эту идею, и в сенат было внесено предложение наделить Помпея чрезвычайными полномочиями для наведения порядка в продовольственной сфере государства. Помпею уже доводилось выполнять столь же необычные поручения, причем всегда с блеском и почти без злоупотреблений экстраординарной властью. Потому эта чрезвычайная мера для агонизирующей Республики совсем не выглядела чрезвычайной. Но сенат, вдохновленный своею победой в деле с возвращением Цицерона, вступил в новую битву с триумвирами и максимально выхолостил законопроект, лишив Помпея и войска, и реальной власти. Особенно в этом вопросе постарался сам Цицерон, который на словах, а уж он-то был непревзойденным мастером слов, выступал за Помпея, а на деле подрезал ему крылья, дабы тот не слишком высоко воспарил над законами и научился уважать Республику. Так, красочными речами и декларируемой поддержкой начинаний Помпея оратор расплатился со своим главным благодетелем.
Цицерон считал, что он с честью вышел из щекотливого положения: угодил и триумвирам, и сенату, а более всего - идее о согласии сословий, в которой видел главный стержень Республики. Теперь он попытался возглавить борьбу сената с триумвирами. Однако, будучи связанным обязательствами перед ними, он действовал тонко и не затрагивал личности самих триумвиров, а атаковал их дела. В качестве же персон, олицетворявших врага, им были избраны ближайшие сподвижники Цезаря и Помпея: Пизон, Габиний, Ватиний и Клодий.
Нанеся с помощью Цицерона моральный разгром ставленникам триумви-ров, сенат приступил непосредственно к обсуждению пресловутых Цезаревых законов. Тут оптиматам неожиданно пришла помощь от Клодия, пути которого с триумвирами уже давно разошлись. В то время в должности трибуна находился его верный сподвижник Гай Катон, без раздумий ввергший прославленное имя в омут отчаянных авантюр. Используя власть этого трибуна, Клодий практически продолжал руководить толпой и теперь обратил ее агрессию против Цезаря. Он вытолкнул на ростры намолчавшегося за консульство Бибула, и тот с юридической обстоятельностью доказал, что все действия Цезаря за последние три года противозаконны. На поприще заочной борьбы с Цезарем и Помпеем, продолжавшим оставаться главным объектом нападок популяров, у Клодия открылось второе дыхание. Поговаривали, будто это дыхание стимулировалось желтым джином из волшебного сундука Красса, но деньги не пахнут,
Итак, Помпей бездействовал, Красс злорадствовал, но Цезарь не мог себе позволить ни первого, ни второго. Отмена одного его закона неизбежно повлекла бы за собою ликвидацию других, а затем и суд над ним самим как над государственным преступником. Но каким образом он мог воспрепятствовать начавшемуся процессу его ниспровержения? Виделся только один путь: поход на Рим.
Цезарь располагал десятью преданными и закаленными в бесчисленных битвах с галлами и германцами легионами, из которых, правда, лишь пять имели государственный статус, а остальные он сформировал самовольно, тем самым продолжив свое новаторство в деле разрушения устоев Республики. Захват Галлии, казалось, уже был завершен, и сенаторы полагали, что Цезарь вполне может решиться на войну против Отечества. Но реальность была иной. Одно дело - победить свободолюбивый народ на поле боя, и совсем иное - поработить его. Цезарь совершил первое, но до реализации второй части его программы было далеко, и самые кровавые битвы ему только предстояли. Цезарь отлично понимал, как глубоко он увяз в Галлии, и о походе своих легионов на Рим пока не помышлял. Но он был образованным человеком и хорошо знал труды эллинов, потому, оказавшись на распутье, прибег к их испытанной мудрости. Правда, его привлекали не учения Платона, Аристотеля или Хрисиппа, как Цицерона и Катона, и не риторика Демосфена, как амбициозных молодых римлян; по сердцу ему был грекоязычный македонец Филипп, изрекший, что осел, нагруженный золотом, возьмет любой город. Цезарь смекнул, что Рим его времени вполне соответствует тому образу города, каковой имел в виду отец великого воителя Александра. Золота же у Цезаря скопилось несчетное множество, ибо по известной технологии завоева-телей он отливал его из крови и слез захваченных народов. Так золоту побежденных римлянами галлов была уготована судьба одержать победу над самим Римом.
Расположив гораздо раньше положенного срока свои войска на зимние квартиры, Цезарь стремительно пересек завоеванные им просторы и остановился в угрожающей близости от границ Италии. Обосновавшись в городе Лукке, он начал громко звякать желтыми слитками и монетами. Этот призыв услышали в столице, и сотни страждущих душ, наступая друг дружке на пятки, ринулись к границе с Галлией. Двести сенаторов, множество магистратов и прочей братии сбежалось к Цезарю, дабы засвидетельствовать восхищение его грандиозными победами, материализовавшимися в обличии их желтого божества. Созвав у себя этот теневой сенат, где присутствовали, конечно же, Помпей и Красс, Цезарь начал великий торг.
"Кому консулат на следующий год?
– звучно раздавалось на этом аукционе.
– А кому претуру? Кто покупает провинции? За Испанию - тысячу талантов? Кто больше? Продано! Кому Азию? Продано! А кто хочет Египет? Еще не провинция? Будет провинцией! Продано! А кто столь изыскан в искусствах, чтобы купить Цицерона? А как насчет Клодия? Что? Нет. Клодию мы здесь не продаем, мы не размениваемся на мелочи! Клодию купите на площади, а тут идет крупный торг!"
Дни и ночи напролет шел этот праздник самого высокого бизнеса. Шабаш закончился лишь тогда, когда все страны, должности и видные политические фигуры были проданы.
Будучи доставленным в Рим, золото Цезаря резко повлияло на политиче-ский климат в столице и изменило идеологию сената.
Цицерон брезговал кровавыми деньгами завоевателя Галлии и не поехал в Лукку, укрывшись в своих имениях, где внезапно обнаружилось множество неотложных дел. Однако душный ветер перемен настиг и его. Перед обсуждением предложения Домиция в сенате Помпей намекнул оратору, что ему не стоит появляться в курии. Цицерон в ответ намекнул, что не понял намека. Тогда Помпей вызвал к себе его брата Квинта, служившего у него легатом в продовольственной кампании, и обстоятельно разъяснил ему, что если Марк Цицерон станет упорствовать в своем неприятии великих свершений триумвиров, то помимо прочих неприятностей очень сильно не поздоровится Квинту Цицерону. Боязнь за брата заставила Марка отступить, и он не явился на решающее заседание сената.