Каторжный завод
Шрифт:
Испекла ему Пелагея хлеба на дорогу. Парнишка старшой, весь в Мирона, носатенький, лодку где-то раз добыл. Спустились с ним по речке Куде до Ангары. И там Иван один поплыл. Ночью плыл, днем в кустах но островам отсиживался.
И было бы плыть без останову…
…Шел лесом, не выходя на дорогу, с опаской, чтобы в темноте не провалиться в яму или не напороться на корягу.
Вдруг окрик:
— Эй, прохожий.
Остановился. Потом увидел в просвете над кустами казачьи фуражки и побежал что было
Выстрел вдогонку. Другой… Третий… Словно лопатой плашмя хлестануло по заплечью… Упал и, как зверь в нору, пополз в густые заросли папоротника.
Рядом, едва не наступив на него, пробежали двое или трое.
— Яков, отзовись!
— Вылазь, Яшка, все одно найдем!
И, проваливаясь куда-то в глубокую темноту, увидел снова: Еремей Кузькин, ощерясь, как загнанный в угол хорек, кричит, брызгая слюной: «Не дам пачпорта, варнак. Не дам!..»
Вот и все!.. Коротка же ты, жизнь!..
Солнце увело свои лучики от изголовья, и Иван опять смотрел на золотой хоровод пылинок, потихоньку, без натуги перебирая в памяти пережитое. Потом веки сами опустились, и он забылся в зыбком полусне, скорее полудремоте… Очнулся от негромкого шороха. Кто-то ворошил хворост за дверью.
«Наверно, она?., а вдруг?..»
Большие Ивановы руки судорожно шарили по пихтовой подстилке. Ничего… ни ножа, ни палки, ни камня… А хоть бы и было что… Не боец он сейчас, а легкая добыча любому врагу… Хуже самой смерти такая вот подлая немощь!.. Как цыпленок перед коршуном.
Тихонько приоткрылась дверь. Она!..
Заглянула в землянку.
— Здравствуй, бородач!. Заждался, поди? — и тут же перебила сама себя: — Темно-то как. Пойти свету пустить, — и скрылась за дверью.
Лучи с золотыми пылинками растаяли в посветлевшем воздухе. И дышать словно легче стало.
Вошла в землянку, тронула заботливой рукой потный лоб.
— Ну как, полегчало малость?
— Пить! — попросил Иван хриплым пересохшим голосом.
Она с недоумением оглянулась.
— Ох, и непутевая, куда я питье поставила!
Приподняла его голову, помогла напиться. Потом подкатила сутунок и села у изголовья.
— Есть хочешь?
Иван молча кивнул.
Она взяла узелок и развернула его на коленях. Вытащила из висевших на поясе ножен охотничий с костяной ручкой нож, ловко отсекла утиную ножку.
— Оставила бы мне нож? — попросил Иван.
— Сейчас тебе нож не защита, — возразила она. — На ноги встанешь, тогда подумаем, как тебя в дорогу снарядить.
Отломила от краюхи кусок хлеба, обтерла холстинкой огурец и протянула ему еду.
Иван попытался приподняться и скрипнул зубами от боли.
—
Она выбежала и очень скоро вернулась с охапкой пихтового лапника. Осторожно приподняла его, обняв за плечи (Иван подивился: какая у девки сила!), подложила за спину охапку ветвей.
Пока Иван ел, не отрываясь смотрела на него.
И он ее разглядел. Раньше, как думал о девичьей красоте, всегда Анютка вставала перед глазами. А эта — рыжая, как лиса–огневка, — совсем на Анютку не похожа, а не уступит ей…
Так показалось Ивану, когда бросил первый взгляд на нее, а приглядевшись, подумал, что Анютка против этой большеглазой, что синичка против снегиря.
И обидно стало, что лежит он перед ней в грязных лохмотьях, немытый и нечесаный, а главное, беспомощный и жалкий.
— Что смотришь, хорош?..
— Уж больно зарос ты. Один нос да глаза, как из норы, глядят. А ведь не старый еще, поди!
Иван ничего не ответил, старательно обгладывал косточку. Доел, нить попросил.
Потом она сменила ему перевязку. Полотно пропиталось кровью, задубело, накрепко присохло к ране.
— Терпи, казак, — сказала и посмотрела прямо в глаза.
— Сама не пугайся, — ответил он, диковато усмехаясь.
И пока перевязывала она рану, не простонал, не охнул. Потом лежал не шевелясь, закрыв глаза.
А когда открыл их, она сказала:
— Теперь жить будешь. Пора и познакомиться. Настасьей меня зовут. А тебя как?
— Ива… — и вдруг, скрипнув зубами, словно выплюнул: — Еремей Кузькин.
— Непонятное у тебя имя, — спокойно, но строго сказала Настя.
— Какое есть, — усмехнулся он. — По паспорту…
Он схватился за полу своего кафтана, быстро ощупал ее и поднял на Настю бешеные глаза.
— Ты, девка, не балуй! Слышь, говорю!
Настя сухо усмехнулась. Склонилась над изголовьем, засунула руку под лапник, вытащила тряпицу, поржавевшую от засохшей крови.
— Держи! Еремей!..
— Не серчай. Разверни, да не порви.
Тряпица вместе с тем, что было в ней завернуто, пробита пулей, той же, что пробила грудь Ивану.
— По этой бумаге тебе любое имя сгодится, — сказала Настя и показала ему не бумагу, а ржавые лохмотья.
И опять увидел перед собою Иван Еремея Кузькина и услышал его истошное: «Не дам пачпорта, варнак! Не дам!»
— Вот гад ползучий!.. По его слову вышло…
— Кого это ты добром помянул?
— Еремея Кузькина… христопродавца.
— Тезку, стало быть?
Большие синие глаза ее смеялись, но Иван не испытывал ни обиды, ил злости.
— Ладно уж… Иваном звали меня… раньше… А теперь… теперь Ванька, родства не помнящий.
Мрачный огонь, который все время то тлел, то разгорался в глубоко запавших глазах его, потух. И голос стал мягче.