Каторжный завод

Таурин Франц Николаевич

Против записи о смерти Романа Часовнтина стояла дата: «Мая месяца 5–го дня»; против записи об остановке печи; «Мая месяца 10–го дпя».

«Нет, тут не выкрутишься!» — с необычным для него злорадством подумал подпоручик.

Теперь следовало бы немедля ехать в Иркутск и подробно доложить все главному горному ревизору.

Но уезжать было никак невозможно.

Рыжая Настина коса тугой петлей захлестнула подпоручика. Синие ее глаза мерещились ему и днем и ночью. И не только глаза…

Часами сидя у окна, прохаживаясь

но берегу пруда, ворочаясь с боку на бок на неуютной холостяцкой постели, подпоручик вел пространные беседы с Настей. В беседах этих она представлялась то насмешливо задорной, то сосредоточенно задумчивой, то послушно отзывчивой…

Большей частью беседы оканчивались счастливо для подпоручика… Ему удавалось ¹убедить ее и заставить поверить глубине и честности его чувства… И она даже соглашалась уехать с ним… Иногда он доходил до того, что решался назвать ее своей женой…

Но встретиться с Настей наяву подпоручику никак не удавалось.

И он твердо решил увидеть Настю до отъезда и высказать ей все то, что он так часто ей уже высказывал…

6

С утра подпоручик зашел в контору предварить Тирста о своем скором отъезде. Сверх того, хотел подпоручик спросить Тирста прямо, из каких соображений приказал он применить в дело непросеянную руду? Была у подпоручика слабая надежда, что, спрошенный врасплох, Иван Христианович не догадается отрицать, а попытается объяснять.

В приемной писец сказал подпоручику, что у Тирста сейчас полицейский прпстав Семей Семенович Пакудпп.

Подпоручик усмехнулся, вспомнив, что за глаза пристава именовали Паскудиным, и остановился в раздумье. Хотелось переговорить с управляющим с глазу на глаз, на тот случай, если впоследствии Тирст попытается извратить суть и смысл разговора, чтобы не было у него под руками послушного свидетеля.

И подпоручик решил пройтись по слободке. Может быть, случай приготовит ему долгожданную встречу…

Если бы подпоручик знал, о чем шел разговор в кабинете Тирста, то, конечно, не преминул бы зайти.

— Принесли, Семен Семенович? — спросил Тирст у пристава.

Пристав трубно высморкался в огромный клетчатый платок, поправил на обе стороны пушистые светлые усы и только после этого ответил:

— Принес, Иван Христианович.

— Этой ведомостью интересовался подпоручик Дувра вин?

— Этой самою, Иван Христианович.

Ну–с, посмотрим, — сказал Тирст, раскрывая принесенную приставом толстую тетрадь в плотном матерчатом переплете, — Так… так… Роман Чаеовитин… проставил–оя мая месяца пятого дня… так… а следующая запись… того же месяца девятнадцатого дня… так… Вашей рукою, Семен Семеныч, записи сии сделаны?

— Никому не препоручаю.

— Очень хорошо, что не препоручаете. Вы единицу как пишете? А впрочем, садитесь на мое место, — сказал Тирст, вставая из-за

стола.

— Хлопотно, Иван Христиановпч, — засмеялся пристав, усаживаясь в скрипнувшее под ним кресло.

— Вот здесь надобно поставить единицу, — сказал Тирст. — Какое тогда будет число?

— Мая месяца пятнадцатого дня, — прочитал пристав и осторожно подул на непросохшую единицу.

— Очень хорошо, — сказал Тирст.

— А в чем дело, Иван Христиановпч? — полюбопытствовал пристав, дождавшись, когда единица просохнет.

— Пусть оный Роман Часовитин проживет на десять дней долее. Так будет лучше.

— Кому? Роману Часовнтину? — И пристав закатился было веселым хохотом, но, взглянув на строго поджатые губы Тирста, оборвал свой неуместный смех. — Еще какие будут приказания, Иван Христиановпч?

— Благодарю вас. Других надобностей не имею.

Вечером того же дня отец Амвросий сделал исправление в церковной книге. Роман Часовитин был похоронен не седьмого, а семнадцатого мая.

7

Ноги сами привели подпоручика в Косой проулок. Не первый раз проходил он мимо Настиного жилища, но не мог привыкнуть к его убогому виду.

Избенка деда Евстигнея и снову незавидна была, а теперь, уйдя на венец, а то и на два в землю, сиротинилась под обомшелой крышей в ряду других, как трухлявая сыроежка среди толстоногих ядреных подосиновиков. Сквозь плетень, забранный из когда-то гибких, временем и непогодой ошелушенных от коры ивовых прутьев, виден был двор с навесом и стайкой для скотины. Двор порос курчавой стелющейся травой. По ее зелени важно разгуливал пестрый петух, хорохорясь перед своими безотказными подругами.

На низеньком крылечке сидела Настя и чистила ружье. Зажав конец ствола в далеко откинутой левой руке, она энергично работала шомполом. Ее разрумянившееся от напряжения лицо казалось строгим, даже сердитым.

Увлеченная своим делом, она не замечала подпоручика, жадно разглядывавшего ее.

А подпоручик застыл как вкопанный.

Он понимал, что стоять так молча, просто глупо, но не мог решиться окликнуть Настю, боясь, что она тут же вскочит и убежит в избу.

Подняв голову, Настя увидела подпоручика. Машинально бросила взгляд на свой заношенный, в темных масляных пятнах сарафан и, снова вскинув глаза, усмехнулась.

— Здравствуй, Настя! — сказал подпоручик, хотя 014) гвоздем царапнула мысль, что усмешка не предвещает ему ничего доброго.

— Здравствуй, Алексей Николаич! — ответила Настя.

И так как он продолжал стоять молча, спросила:

— Мимо брел или в гости шел?

Спросила не зло, а даже как будто бы с ласковой шуткой, но снова подумалось, что напрасно возлагал он столько надежд на эту встречу.

— Мне, Настя, поговорить с тобой надо. Очень надо…

Глаза у него были отчаянные… и жалкие.