Кавказские новеллы
Шрифт:
От золота волос сходила к узким ступням вся утонченность и округлость: тонкая талия, плечи на ширине округлых бедер, высокая круглая грудь, длинные точеные ноги, узкие колени.
Однажды влюбленный в меня Рома Гольдберг, написавший на мои стихи песню «Колхида», которую пел знаменитый в городе студенческий квартет, сидел на съемках телевизионной новеллы по моему сценарию в спортивном зале, окруженном по периметру зеркалами. Он сидел и наблюдал, как я пересекала зал.
На мне было короткое клетчатое платье, зеленое с рыжим, и белые чулки. Я двигалась
Ромка отчего-то весело смеялся и стал объяснять мне, что именно то, чего я так стыжусь, и есть самое очаровательное. Я ему не поверила, потому что у Иры никакого просвета выше колен не было, а она была эталоном.
Я словно и не имела своего тела, словно еще не облеклась в него, меня оно ждало во времени. Но я имела перед собой образец прекрасного, что делало меня абсолютно спокойной – придет время, и у меня будет такое же.
Рядом с Ламинкой я имела вид подростка. Несколько раз билетеры попытались не пропустить меня в кинозал на вечерний сеанс, мы были уже третьекурсницы, и я билась насмерть, доказывая, что я уже взрослая, просто у меня такой ненормальный вид.
При поступлении на филфак Ламинку заворожили мои белые гольфы, которые были неожиданны рядом с пюдекюром в открытых босоножках выпускниц владикавказских школ. К ее чести, она сразу рассмотрела за провинциальной инфантильностью мою личность.
С тех пор внешне флегматичная Ира годами выдерживала мою восторженность, выслушивая поток впечатлений от всего и вся, который поэтично сравнивала с журчанием ручейка. Наша дружба не имела проблем, мы никогда не спорили до хрипоты, не обижались, не ссорились. Мы были слишком разные, и обе были интересны друг другу.
За годы нашей учебы я наблюдала, как темнели волосы Ламинки, пока к окончанию факультета они не стали цвета потемневшей бронзы. Я любила Иру за человеческие качества в ореоле золотых волос.
Наша дружба была вместилищем общих интересов: английские фильмы, которые Ламинка ценила за скрытый английский юмор, итальянские, которые я ценила за смех над собой, Тони Кертис, на котором я бы не остановила своего взгляда, красавец Ален Делон, который вовсе не потрясал меня своей красотой. Потому что в те времена Эдик Амбарцумов, мальчик, который любил меня еще с 9 класса, имел черты лица Жана Марэ, обладателя самого мужественного лица в кинематографе. Я считала мужественность неотъемлемостью мужских лиц.
К тому же он терпеливо проделывал путь из своей первой бесланской школы к моей школе номер два, чтобы увидеть меня, а я имела особое удовольствие в том, чтобы прятаться от него.
Просвещенную Европу мы ценили больше, у американцев, кроме “Серенады солнечной долины” с оркестром Глена Миллера, и “Белоснежки и семи гномов” Диснея, которую крутили периодически, на тот момент трудно что-либо вспомнить. Потом все наши мальчики в городе заговорили фразами из «Великолепной
Но вскоре мы были уже захвачены в плен итальянцами – в «Затмении» Витторио де Сика была любимая ламинкина Моника Витти, а самые-самые интеллектуалки из нас шагнули выше – к «Земляничной поляне» Ингрида Бергмана.
Приходило время, и старшие рассказывали младшим о любви из фильма «Мост Ватерлоо», в наш черед вступление сделала красавица Розита Токкати, соседка Ламинки, у которой та выросла на глазах. Роза вдохновенно прочла нам очередную лекцию об этике любви, потом мы пошли смотреть его.
Это была одна из реликвий городского кинопроката. Лучшие зарубежные фильмы советского проката никогда не покидали нашего города, и где-нибудь в самом захудалом кинотеатре обязательно выскакивало нечто такое, куда ломились все утонченные.
Однажды мы вышли после какого-то просмотра, Ламинка запела, а я почему-то на всю жизнь запомнила эту никакую ее песенку из пустой американской мелодрамы:
Кармел-Кармело,О ты, мое солнце,Если б не было солнца,Ты светила б мне!А после «Укрощения строптивой» с Марлоном Брандо и Элизабет Тейлор она стала говорить шекспировским текстом в переводе из американского кинематографа на русский язык, например: «Если ты скажешь, что светит солнце, я отвечу, что, да, светит солнце, даже если идет дождь…».
Я смеялась и совсем не думала об этой опасности для моей Ламинки в будущем.
…Ламинку заперли в армянской гинекеи на Курской слободке, где жили в большинстве армянские семьи.
У Иры мама была великой кулинаркой, она учила даже меня делать еду из всего и из ничего – сказывалась ее прежняя бивуачная жизнь офицерской жены. Но здесь Ламинке ничего не позволяли делать.
Она была теперь сокровищем этой семьи, как зерна, выведенные для скрещивания и улучшения качества. Молодоженам отвели отдельную комнату, в которой Ира как прекрасная одалиска должна была служить радостям мужа и быть вдалеке от всех. Возможно, пока не забеременеет, потом она будет неотлучно при ребенке. Ее одели в золотые украшения с бриллиантами, у нее появились наряды, выбранные, конечно, мужем, знавшим толк в одежде.
Одна из моих тетушек, модная портниха в городе, которую мой папа, смеясь, называл «ханумой» за ее вечные рассуждения о том, как лучше пристроить замуж ту или иную племянницу, всегда поучала меня, говоря, что лучшие мужья – евреи, на втором месте у нее были армяне.
За мной бегали и еврейские мальчики, и любил красивый армянин с мужественным лицом и не по-армянски жестким характером. Но я была рассчитана только на эфемерность будущего, которое всегда отодвигалось, лишь бы не требовать сиюминутного окончательного решения. Когда-нибудь потом все казалось красивее, серьезнее, благоустроеннее, чем сейчас.