Кавказские новеллы
Шрифт:
Словом, у меня было сильное предчувствие насчёт статуи…
И только потом они отдали приказ троим – скульптору, его другу и шофёру «Волги» трибуна ехать за скульптурой, которую две недели назад увез грузовик, дабы в любой момент быть готовым к отправке на юг. Меня они должны были завезти за вещами.
Приказание нам отдал референт шефа – полковник. У трибуна постоянно менялись референты, причём, все были военные отставники высших чинов. На подхвате у него были генералы и полковники – молодые, подтянутые, вернувшиеся после службы со всех концов необъятной прежде родины, где
А в крошечной Осетии им было трудно разместиться: на каждый квадратный метр приходился один генерал, два полковника и несколько подполковников, а ниже званий у осетин-военачальников не бывало со времен нашествия гуннов в 4 веке христианской эры.
Кроме того, они привыкли командовать строевым порядком, а в самой Осетии осетинами не покомандуешь.
Здесь на страже будней всегда стояла другая армия – иерархическое осетинское застолье, где в чине маршала – сам тамада, по правую и левую руки – его заместители, не ниже, чем генерал-лейтенанты.
И был единственный бессменный Генералиссимус. Когда Никита Хрущев с шумом выносил его отовсюду: из Мавзолея, дворцов, парткомов и парков, – осетины заносили его бюсты обратно – в свои дворы. Да так, что «широкая грудь осетина», как писал поэт Мандельштам, которую тот носил в Кремле, теперь упиралась в начало стола, а дальше располагалось его войско коммунистов-фронтовиков, шедших с его именем в атаки.
Осетины не навязывали своих притязаний на единокровие при его жизни, в 30-х годах поддержали большой исход, как и вся страна, правда, недобровольно, но, по чёткой статистике, каждый десятый навечно остался в списках комитета государственной безопасности от своих же граждан под кодовым названием – “враг народа”.
Однако дремавшие в них гены старых, как евразийский мир, воинов вынуждали относительно мирно переживать политические изломы и считать павших убитыми в боях, неизбежностью во время походов великих полководцев – Атиллы, Македонского, а также кровно родственных Фридриха Барбароссы и того же Иосифа, сына Дзугаты, то есть Дзугашвили [9] .
К короткому аланскому слову, которым они подтверждают ум и мужество – «ЛАГ», что означает «мужчина», они старались никогда не прибавлять «ГУ», дабы не напоминать лишний раз…
9
В Грузии приставка к любой фамилии «швили» означает «сын».
Так же спокойно приняли они отверженного вождя на его кровной родине, отведя ему почётное, почти святое место – этот народ разучился молиться в храмах, давно вернувшись к древним ритуалам, где к Богу шли молитвы тостами с последнего застолья перед боевым походом.
И ответ от Бога за устаревшую форму общения получали тоже через наполненный бокал. Этого я тоже не могла понять, потому что в раннехристианском святилище – Святой Роще Хетага, покрывшейся патиной язычества, старейшины воздвигли
Бывало так, что юноши, настоявшись с бокалами под властью велеречивого старшего – тамады, даже по разу пригубив за сказанное, после усердного моления садились за руль и уносились туда, куда пешим старейшинам было не поспеть за ними, и светил им в той дороге красный свет.
В отчаянии, смешивая почтение с отношением как неразумным, я пыталась воспитывать старейшин своей газетой, понимая, что это неблагодарное дело.
Они могли использовать вето в отношении единственной женщины, допущенной к сонму мудрейших. Забываться мне не надлежало – с нашим-то европейским воспитанием, которым отличались все поколения после второй мировой войны.
Мы помчались в святилище в поисках уехавшего из дома водителя грузовика, как сказала нам его старая мать.
Там, где несколько сельских прихожан занималось благоустройством святилища, старик ответил, что наш парень отправился на пасеку в ущелье, куда точно, он не знает, но к альпийским лугам. Старик не мог скрыть важной детали: парень не расстается с Коста, они повсюду ездят вдвоем.
Кола застонал – скульптура не была отлита в бронзе, оставалась изящной гипсовой…
Мы ринулись в ущелье, но застряли в зобу его узкого горла, где справа ниспадал водопад источника, а слева была шашлычная с изумительными запахами.
Кола решил ждать здесь, потому что из-за поворота автомобили выносились, как бешеные, но мимо шашлычной проезжали с почтением – в надежде увидеть друзей и «сойти с коня».
От яркого солнца и ласкающего горного воздуха Сослан, друг художника, обнажил свой торс, поиграл мышцами, сделал омовение в струях источника, и когда он встал перед нами, озаряя всё светом красоты и совершенства человеческого тела, я отнеслась к этому, как к национальному богатству. Кола понимающе улыбнулся, он его не раз воплощал в скульптуре.
– Сослан, тебе со всей этой красотой надо сниматься в кино, – подытожила я с восхищением.
Решили вернуться к началу ущелья. Там стоял киоск с девушками, которые крутились вокруг него и весело щебетали.
Мы с шофёром отъехали к дому нашего пасечника в надежде, что тот мог приехать домой другим путем, а когда вернулись, на площадке царила мёртвая тишина: девушки в своем карточном домике держали оборону от наших романтических друзей.
Нас друзья ждали к обеду с классическим ассортиментом всех киосков страны в период перехода от голодного социализма к сникерсному изобилию.
Но тут мимо нас промчался бешеный грузовик, и мы бросились за ним, при этом скульптор стонал всякий раз, когда тот взлетал и с грохотом падал на шоссе, сплошь с выбоинами.
В моем доме нас ожидала некоторая паника, которую внушил по телефону референт-полковник, угрожая, что старейшины взлетят без статуи и без нашего сопровождения, но в срок.
Такая пунктуальность была совершенно несвойственна старейшинам, по-видимому, они не отошли от утреннего ностальгического шока.