Ключи счастья. Том 1
Шрифт:
— Это легко говорить! А где вы были, когда у нас тут голод разразился? Вы в Лондоне спокойно делали вашу карьеру дипломата. А тут отец Штейнбаха пятьдесят тысяч пожертвовал в Красный Крест. А сын его два года в Ельниках и Линовке держал столовые. И сейчас поддерживает безработных.
— Соня. Соня, — зовет опомнившаяся хозяйка, Горленко мрачно сопит.
От слова «Липовка» лицо Нелидова вздрагивает, словно от физической боли. Он говорит глухо:
— Его миллионы — пот и кровь нашего народа.
— Ну, знаете, ли! Об этом не будем спорить, кто у нас в долгу перед народом! Он ли? Мы ли с вами?
— Эге! Соня! Видно, и тебе Штейнбах голову вскружил, — усмехается дядюшка, очень довольный этим маленьким скандалом в благородном семействе.
Соня краснеет и теряется. Нелидов говорит медленно, сквозь зубы: — Даря эти пятьдесят тысяч, Штейнбах, конечно, рассчитывал на орден? Быть может, на дворянство. Многие из них и этой чести уже добились. Соня презрительно смеется.
— На что ему русское дворянство, когда он барон? А предки его старее нашего и вашего рода… Pardon? Я забыла, что вы — Рюрикович.
— Вот! Вот! — подхватывает дядюшка. — Я И говорю — из колена Давидова. Фамилия его матери Девидсон. Прямо царской крови. Недаром покойный Штейнбах вместе с бароном Гиршем об основании царства Палестинского хлопотал.
— Ну, дядя, молчите! Не будьте хоть вы обскурантом!
— Так этой кличкой я вам еще обязан? — подхватывает Нелидов. Оборачивается и в упор, твердо глядит Соне в глаза.
— Представьте, Николай Юрьевич! Именно мне.
— А-га! — как-то загадочно, Коротко срывается у него.
Опять наступает неловкая пауза. Подают пломбир и кофе. Вера Филипповна, красная и взволнованная, усердно потчует гостя.
Он теперь не замечает Маню. Он смотрит в сторону или поверх ее головы. Она для него уже не существует.
У Мани такое чувство, словно ее раздели донага и посадили за этот стол. Скорей бы конец!..
Она убегает в беседку. Она ломает руки. Ненависть к Штейнбаху душит ее.
Соня входит.
— Иди! Там чай пьют, — угрюмо говорит она. Маня молча встает и идет, как лунатик.
— Молчит… Точно в рот воды набрала, — ворчит Соня по дороге. — Хороша любовь! Его оскорбляют…
— Я не люблю его, — искренне срывается у Мани.
— Что-о? Что такое?
— Я не люблю его…
— Ты с ума сошла? Ведь ты вчера его любила?
— Нет… Это было давно… Мне теперь противно вспомнить, что мы… Ах, оставь! Не говори мне о нем ни слова!
Соня глядит почти со страхом. Душа Мани впервые кажется ей бездонной пропастью.
— Флюгер, ты флюгер! Куда ветер подует, туда и она. Значит, я угадала, что влюбилась в этого обскуранта?
Маня поднимает ресницы. Как печален и глубок ее взгляд! Как будто она познала какую-то мудрость Жизни, закрытую
И это лицо ее, и молчание так выразительно, так полно значения, что Соню охватывает внезапное раскаяние.
— Маня, прости! Прости меня, Маничка! Мне так Жаль Щтейнбаха. Оттого я была груба с тобой. Но Как же это так скоро? Ах!.. Я никогда тебя не понимала.
Запершись в кабинете с Герленко, Нелидов рассаживает по комнате легкими и упругими шагами.
Увлекаясь, он высчитывает, сколько выручит за посеянную кустовку и сколько уплатит долгу банку и кредиторам. А там во сколько лет очистит имение от долгов, напав на какую-нибудь гениальную мысль, — Ге-ни-альную! Зге! Чего захотели? Где они, эти гениальные мысли? Не в степи же у нас растут.
Красивая, наивная улыбка вдруг освещает надменное, озабоченное лицо Нелидова и меняет его до неузнаваемости.
— Найду… Найду… Вот увидите. Я в свою звезду верю.
— Нет уж! Чего там? На это иностранцем надо быть. «Они» вечно что-нибудь удумают и у нас из-под носа вырвут.
Лицо Нелидова опять темнеет. Он со школьной скамьи ненавидит все западное. Два года жизни в Англии усилили эту антипатию. Рабочие стачки, бои в парламентах, тысячные митинги, феминистские съезды, эта армия Спасения… О!.. Как все это ненавистно ему и чуждо!
Нет. Запад нам не указ. У России есть свой путь прогресса. Своя великая историческая миссия. И жалки и слепы те, кто думает, что молодой и езде дремлющий народ должен учиться жить у разлагающихся наций. Так думает он.
Он опять фантазирует вслух. Хороню бы устроить водяную мельницу. Здесь одни ветряки. Все остальное, как было в исторические времена.
Горленко угрюмо сопит и машет рукой. Так все и останется. Не пойдет хохол к ним на мельницу.
— А помещики?
Опять безнадежный жест.
Какие там помещики? У кого здесь земля? Все сдают в аренду либо хохлу, либо жиду.
— Штейнбаху? — спрашивает Нелидов вздрагивающим голосом. И сдвигает темные брови.
Водворяется долгое молчание. Закусив губы, ходит Нелидов по комнате. `A Горленко, развалясь на старом диване и посасывая папироску, угрюмо сопит.
Он уезжает, сдержанно простившись со всеми. На Маню не глядит. Поверх ее головы смотрит. И поцелуй его, когда он подносит ее руку к губам, так небрежен, так пуст…
— Когда же опять к нам? — экспансивно спрашивает хозяйка. И слышит сухой ответ:
— Я очень тронут, Вера Филипповна. Постараюсь приехать…
— Что с ним? Почему он не остался ужинать? Вера Филипповна спрашивает шепотом, хотя гость далеко. У нее большие и виноватые глаза.
— Дочку благодари, — угрюмо говорит муж. — Ласково приняла гостя.