Ключи счастья. Том 1
Шрифт:
— С сельскохозяйственных курсов? — спрашивает Соня.
Все оглядываются на нее. Дядюшка хохочет.
Но Нелидов серьезен. Он перестает ходить по комнате и глядит на Соню. Пальцы его нервно играют цепочкой часов.
— Почему с курсов? — сквозь зубы спрашивает он.
— Так… Вы нарисовали очень подходящий образ. Вы слышали, конечно, что эти курсы вновь открываются в Москве?
— Н-нет… Извините. Я этим не интересовался. Как и вообще никакими курсами.
— Обскурант! Что и говорить! — смеется дядюшка, И обвивает себя новым
— Обязательно.
— Коров доить? — кротко подхватывает Соня.
Она стискивает захолодевшие пальчики Мани, как будто говорит: „Не дадим тебя в обиду…“
— Н-не совсем… Но во всяком случае… белоручкой жить не придется… Моя матушка и я, мы оба работаем, как батраки. А физический труд — первое Условие здоровья.
— Вот я и говорю, женитесь на курсистке. Учить ее не придется.
— Прежде всего, Софья Васильевна, для меня курсистка не женщина.
— Вот как!
— Не женщина, — холодно повторяет Нелидов, не повышая голоса. — Девушка, ушедшая на заработок в контору, на железную дорогу или телеграф, — он делает пренебрежительный жест маленькой породили рукой, — все равно… Девушка, привыкшая бок о бок со студентами вращаться в аудитории, на сходках, в анатомическом театре, — уже утратила в моих глазах все обаяние женственности.
— Об-ску-ра-ант… — напевает дядюшка, утопая сизом тумане.
— Я не понимаю людей, которые увлекаются акушерками, массажистками, дантистками. Ремесло нагадывает свою печать. Поцеловать руку, которая дергает зубы…
— У живых и мертвых…
— Как у мертвых? — Лицо Веры Филипповны полно ужаса.
— Они учатся на мертвецах, Верочка. Посадят перед ними в кресло мертвеца. Они и дергают.
— О!!! — Вера Филипповна бледнеет.
Соня хохочет.
После маленькой паузы Нелидов продолжает, как бы думая вслух:
— Вступать в брак имеют право только физически здоровые люди. Чтобы не грозили ни им, ни детям призраки чахотки, эпилепсии, помешательства, самоубийства. Ни одно, словом, из проклятий наследственности.
— Ах, вот в этом вы правы! Теперь я вас поняла.
Лицо Веры Филипповны сияет. Разве она сама не была всегда здоровой? Не передала она разве Соне счастливого организма?
— А как это узнать? — вдруг спрашивает Горленко.
Все на него смотрят. Он конфузится и смолкает. Большие пальцы его грубых рук неуверенно играют на животе.
Нелидов садится на стоящий по дороге стул. Он ставит локти на колени и берет в руки голову.
Все глядят молча. Чего-то ждут.
— Вырождение… — говорит он сразу изменившимся голосом. — Какой ужас! И как мало об этом думают! И кто из нас не повинен в эхом преступлении? Вы, Вера Филипповна, сейчас как женщина, как мать с полуслова поняли мою мысль. Како» страдание родить детей, заранее обреченных на гибель! Ежечасно ждать, когда дамоклов меч сорвет над их головой. Мой брат… полюбил девушку с наследственной чахоткой. Он
— Несчастный человек! — искренне восклицает Вера Филипповна.
— Когда я жил в Лондоне, я сдружился с лордом Файфом. Это был превосходный человек. Он женился по страстной любви на дочери алкоголика. Тоже лорда и баронета. И жена его, красивая и нежная, в двадцать пять лет была уже неизлечимой пьяницей. А их единственный ребенок — идиот…
— Боже мой!
— Вся жизнь моего друга была направлена к тому, чтобы скрыть позорную семейную тайну. Этот «скелет в доме», как говорят англичане. И все-таки он безумно любил эту женщину. Когда она начинала страдать запоем, он запирался в имении. Ради нее он отказался от политической деятельности. Он был очень талантлив, даже выдающийся человек!
— Я бы повесился на его месте, — бурчит Горленко.
Нелидов поднимает голову и встает.
— Да, чтобы отрезвить общество и спасти человечество от вырождения, нужна жестокость. Нужно законом воспретить браки невропатам. И беспощадно карать за нарушение закона. Как карают за подлог и убийство. Потому что здесь, в сущности, есть и то, и другое.
— Ну, тоже! — вдруг раздражается дядюшка, вспоминая что-то, очевидно, наболевшее и разом забывая корректность — Посмотрел бы я, как помешали бы мне сойтись с любимой женщиной! К черту бы все и всех послал!
— Дядюшка! Вы — прелесть! — Соня кидается целовать его.
— Ведь это эгоизм, Федя. А дети?
— Не было бы детей.
— А! — холодно восклицает Нелидов и поднимает брови. — Но для меня брак без детей теряет смысл.
Дядюшка свищет:
— Кто мне запретит быть счастливым, коль я хочу?
— Мы — не дикари…
Дядюшка вдруг багровеет.
— Общественные интересы, скажете? Полноте, Николай Юрьевич! Все это ничего больше, как страх жизни и боязнь страданий! Страх за собственную шкуру говорит в вас. А ну, представьте, как вас полюбит дивное существо! Тем только и повинное, что у нее там, в пятом колене, что ли, кто-нибудь рехнулся либо удавился? И вы от нее за это отступитесь?
— Отступлюсь.
— А если сами будете любить?
Нелидов молчит. Он бледнеет. И все это видят.
— Все равно отступлюсь, — глухо говорит он.
— Тьфу! Пропасть! Вот уж это жестокость… настоящая… Из-за каких-то там будущих призрачных несчастий разбивать свою и чужую жизнь… Это — трусость, Николай Юрьевич!
— Но уж это ты… тово…
— Федя! Бог с тобой! Вот разошелся!
— Дядюшка… Прелесть! Я вас задушу поцелуями.
— Отстань, Сонька! Чему обрадовалась? Ну и молодежь пошла! Крови в вас нет… Точно из папье-маше сделаны. А вы… простите меня… Вы настоящий помещик, Николай Юрьевич! Вы о любви и семье точно об усовершенствовании холмогорского скота толкуете. Черт побери! Это уважение к личности называется.