Книга сияния
Шрифт:
В тот понедельник Йосель стирал белье во внутреннем дворе в котле с водой, подвешенном над костром, когда вдруг услышал шум. Поначалу он подумал, что разбойники все-таки явились сжечь Юденштадт. Голем немедленно побежал к воротам еврейского квартала.
Первым появился мужчина в шутовском наряде из разноцветного тряпья, что трепетал у него на бедрах, точно юбка ярких перьев. Он нес в руках ветку с позвякивающими коровьими колокольчиками и распевал:
Эй, бродяги и калеки, всем вам радость я пою,
Похваляюсь только тем, что имею и
Если пожелаешь жребия иного, не имея власти,
Целый мир тогда собой ты, дурачина, застишь.
– Паяцы!
Дети за дверьми домов гомонили, как воронята в гнезде, и хлопали в ладоши. Женщины высовывались из окон на вторых этажах зданий, где они обычно вытряхивали покрывала и откуда выбрасывали на улицу помои. Мужчины городка выбирались из трактиров и, сложив руки на груди, вставали посмотреть, одновременно смущенные и ошеломленные.
Человек в шутовском наряде явно изображал герольда. А за ним, шаркая ногами, влеклось пестрое сборище – уроды, калеки, слабые костями и разумом. Полное собрание гротескных созданий, марширующих под звуки дудки и барабанчика и распевающих непристойные гимны.
О боже, чем бы нам заняться?
Сейчас начнем совокупляться!
Услышав такие песенки, горожанки заохали и заахали. А мужчины расхохотались.
А ну гоните нам монету,
Не то останемся на лето!
«Паяцы, паяцы…»
Уроды расхохоталась и вывалили наружу языки, а потом нетвердой походкой двинулись дальше, кружась и заковыляли в грубой пляске. Одна женщина, колченогая и горбатая, играла на своей дудке прилипчивый мотив. Другая семенила боком на всех четырех, точно краб. Мужчина с карбункулами на шее, крупными и блестящими как яблоки, кривоногий и сухорукий, двигался скачками, посмеиваясь и скаля зубы. Безносый мужчина непрестанно тряс кувшином с галькой. Двое детей с тюленьими плавниками вместо рук хлопали ими и кричали «ура». Женщина, считавшая себя волчицей, рычала и каталась по улице. Прекрасная девушка со спутанными волосами, одетая в лохмотья, чьи ладони были сцеплены в молитве, распевала хвалы Деве Марии.
Йосель стоял там, потрясенный и растерянный. Кто эти люди? Женщина-краб бочком присеменила к Йоселю и посмотрела на него снизу вверх.
– Ну что, красавчик, гони монету – али нету? Слышь, мастер Карабас, ты, часом, не из нас?
Йосель отшатнулся, открыл рот и испустил стон.
– Ни языка, ни тона, ни голоса, – женщина хрипло захохотала, подобралась поближе и ущипнула Йоселя за икру. – Ты мне не родственник, болезный?
Йосель снова замычал.
– Он не может говорить, – женщина-волчица припала к земле, словно собираясь облизать его новехонькие сапоги. Затем подняла вверх свое волосатое лицо, просеменила по кругу и дважды перекувырнулась через голову.
– Давай к нам, давай к нам, давай к паяцам, дуракам! Накорми нас, накорми!
Люди швыряли с балконов хлеб, кусочки сыра, маленькие мешочки муки, капустные листья, репки и грибы, луковицы и яблоки, монеты. Другие выливали грязную воду
В голове у Йоселя началась чехарда. «Давай с нами, давай с нами», – сказали ему паяцы. Сама мысль об этом его страшила, но зеркало было поднесено слишком близко, и сходство оказалось неопровержимым. А что? Ведь это так просто – просто покинуть город, отправиться в путь вместе с ними! Разве нет? Не только признавать, но и откровенно показывать, что ты не такой, как остальные. Присоединиться к себе подобным – не евреям и не христианам, не немцам и не богемцам, полулюдям-полуживотным, увечным, имеющих некий изъян. И все же ноги Йоселя точно приросли к земле. У него есть долг. Будь у него язык, он бы сказал: «Да, я дурак, я паяц, это верно, но пусть даже я дурак, я останусь здесь».
А затем Йосель вдруг понял, что перед ним кто-то стоит. Он опустил взгляд и тут же вспомнил, почему он остался, ради чего живет.
– Знаешь, мне на миг показалось, что ты собрался уйти с попрошайками.
Рохель говорила быстро, добавляя новые слова словно бы лишь затем, чтобы стереть предыдущие.
– Ты должен их жалеть, ибо у них нет ни еды в желудках, ни крыши над головой. Но с другой стороны, ты должен им завидовать. Это и впрямь заманчиво. Их отличие так заметно, его ничем не прикроешь. Какое это, должно быть, облегчение – не стараться все время соответствовать чужим ожиданиям.
Йосель, разумеется, ничего ей не ответил.
– Я хочу сказать, что они вольны до конца быть самими собой, – Рохель похлопывала себя по бокам, словно вместо рук у нее были плавники или крылья. – Они могут идти, куда захотят, несомненно, всюду бывают. Ты только подумай. Сегодня Богемия, завтра Силезия. Они отовсюду ускользают, они видят мир.
Йосель улыбнулся с закрытым ртом, пошаркал огромными ножищами.
– Твоя новая одежда и сапоги – они такие славные, правда? Шелк был подобен ручейку чистой воды, а кожа была мягкой как цветочные лепестки. Сперва я сделала выкройки, наложила их на ткань, растянутую на столе. Я взяла мелок и слегка их очертила, а после этого бабушкиными ножницами, доставшимися мне по наследству, выкроила сперва рубашку, затем брюки.
Рохель покраснела, вспомнив, как однажды улыбнулась ему, точно в шутку, и как ложилась в след от его тела на полу, словно птичка в гнездо. Все это было всего-навсего девичьей игрой – ничего серьезного – и, к счастью, сохранилось только в ее памяти. Вот только бы теперь остановить поток слов, который будто сам собой льется изо рта. Казалось, слова эти только и ждали, когда она разомкнет губы.
– Зеев сейчас на рынке. А я нечасто выхожу из дома.
Объяснение прозвучало почти радостно, словно это был ее собственный выбор.