Книга сияния
Шрифт:
– Пусть мужчины препоручат ее заботе женщин, – с неожиданной резкостью произнес он. Затем крикнул своим дочерям, которые пристально глядели через стекло, войти в комнату, и захлопнул окно перед самым носом у Освальда.
– Так-то лучше, – сказал рабби Ливо. – Перл, принеси сюда немного капустного супа, который ты вчера приготовила. Вы согласны, доктор?
– Полностью, рабби Ливо. Прекрасная идея.
– Я не поскуплюсь, – объявил Зеев. – Все самые лучшие лекарства, чтобы моей дорогой жене стало лучше. Пожалуйста, Рохель, поговори со мной. Скажи мне, как ты себя чувствуешь?
Люди, непривычные
– Никогда в жизни лучше себя не чувствовала, – с исключительно нескромной улыбкой отозвалась Рохель.
– Она хочет сказать, что счастлива остаться в живых, – объяснил для всех Зеев.
Из-под опущенных век Рохель украдкой взглянула на Йоселя, который горбился у двери.
– Я слышал, что такое бывает, и даже видел, как это происходит, – сказал лекарь. – Известно, что близость смерти дает нам обновленную радость жизни. По сути, подобные случаи усиливают наши жизненные ощущения, заставляют нас еще больше хотеть жить.
– Да, взгляните на императора, – сказал Карел.
– Нечего сказать, отличный пример, – буркнула Перл.
Раввин пригляделся к Йоселю. Гигант просто стоял позади остальных, ни на что не глядя, сложив перед собой ладони.
– Разве я не попросил всех мужчин удалиться?
Рабби Ливо вздрогнул. Он поймал себя на мысли, что подумал о Йоселе как о мужчине.
– …А женщин я просил помочь.
Дочери раввина теперь толпились в комнате, не зная, чем им заняться, с ужасом озираясь и недоумевая, как можно жить в таком убожестве.
– Спасибо вам всем, – пробормотал Зеев.
– Принесите теплую одежду!
Младшая из дочерей, Зельда, выбежала за дверь.
– Кроме того, ей нужны свежие простыни и покрывала. Лия, Мириам, идите с вашей сестрой и принесите сюда сухое белье. – Усталый и возмущенный, рабби Ливо резко обернулся: – Итак, не будут ли мужчины так добры удалиться?
Один за другим мужчины покидали комнату, но далеко не ушли, а столпились на улице, сбившись в кучку, чтобы не озябнуть. Лишь Йосель с поникшей головой пошел через кладбище, направляясь к прачечной во внутреннем дворе дома раввина. На кухне Лия и Мириам уже поставили на огонь солидных размеров котел с супом и приготовили небольшую кастрюльку. Зельда несла кипу одежды и покрывал.
Надо было видеть, как церемонно сестры вошли в комнату Зеева. Они очень гордились тем, что облагодетельствовали Рохель.
– Зельда принесла сухую одежду, которую мы можем тебе одолжить, – объявила Лия с такой помпой, как будто это были самые роскошные наряды на свете, а не обноски из мешка со старьем, которые они собирались продать Карелу. – А Мириам захватила немного супа.
Капуста и морковь, вкусные луковицы – словом, вся гуща осталась в котле. А с собой они принесли только отвар.
Рохель, которая по-прежнему сидела на полу, внезапно встала и позволила покрывалу упасть.
– Стыдись, Рохель, – выдохнула Перл, ибо даже в купальне женщины всегда держали в руке кусок ткани.
– Ты постыдно худа, – подхватила Лия. – На твоих костях совсем нет плоти.
– Все мы женщины, – сказала Рохель. – Просто женщины.
Собственные поступки приводили Рохель в смущение… и тем не менее она была откровенно счастлива. Она даже не могла вспомнить,
– Да, мы женщины… – заметив в Рохели какую-то странную перемену, Перл быстро сплюнула на пол, отваживая Дурной Глаз – ибо кто знает, какое несчастье может навлечь такая красота? – Однако, Рохель Вернер, мы должны помнить, откуда мы вышли и куда возвратимся.
– В прах, – добавила Мириам.
Рохель натянула слишком просторную нижнюю юбку, исподнюю рубашку, потом верхнюю юбку и корсаж. Затем покрыла голову большим платком.
– Так-то лучше, – Перл налила немного жидкого супа в миску для Рохели, и та, прежде чем поесть, умыла руки и произнесла молитву.
– Ешь и будь сильной, – сказала Перл.
– А где Йосель? – спросила Рохель. – Куда он пошел?
– Домой, – ответила Перл.
– Он спас мне жизнь.
– Он там оказался, за что ему спасибо. И у него большие руки – разве он позволил бы тебе утонуть? Но что ты делала у воды, Рохель, без мужа – могу я спросить?
– Смотрела шествие паяцев, – объяснила Рохель.
– А, понимаю. Значит, тебе тоже надо было подурачиться, верно?
– Мне придется сделать что-то особенное, чтобы его отблагодарить.
– Йоселю хватает еды, – сказала Перл.
– Как знак благодарности.
– Обойдется без благодарности, Рохель. Ступайте, дочери мои. Следи за собой, Рохель.
Тем же вечером, но позже, когда все удалились, жизнь как будто снова вошла в прежнюю колею. В комнате стало очень тихо. Рохель сидела на стуле, не сводя глаз с пламени в очаге. Зеев, расположившись напротив нее, доедал суп. Если не считать ее одежды, которая сохла на веревке у очага, ничто не напоминало о том, что случилось утром. Но в мыслях Рохели комната по-прежнему была полна Йоселя, и яснее всего она слышала собственный голос: «Не останавливайся, никогда, никогда». Как она могла такое сказать? Как она могла такое сделать? Кто же она такая, раз больше не знает саму себя? И все же… И все же Рохель чувствовала себя такой бодрой, такой радостной, словно до сих пор ее жизнь тянулась в тяжелом отупении полусна. И руки ее были словно в перчатках, и кровь текла медленно, глаза оставались закрыты, дышала она неглубоко, сердце почти переставало качать. Рохель была одной из тех рыб, что замерзли в реке, а теперь пришла весенняя оттепель.
– Скоро Песах, – сказал Зеев.
Рохель подумала о Влтаве. Но на сей раз река представлялась ей не замерзшей и не вольно текущей меж берегов. Нет, она была как море, и воды ее расступились, выгибаясь двумя стенами, и Моше идет по сухому морскому дну, оставляя позади Египет. Но… этот путь вел Рохель не только к свободе. Он уводил ее в сторону от Божьего закона. Ей всегда было неуютно на земле – когда она была ребенком, когда стала женщиной. Теперь Рохель выросла, узнала о позоре своей матери и грехе своего отца – и вместо того, чтобы хоть как-то оправдаться и искупить вину, она всего за один день, собственными руками, еще больше все испортила. Как она могла такое сотворить? «Не останавливайся, никогда, никогда»… Теперь можно стараться или не стараться, но ей уже нипочем не стать прежней, сонной, как бы полуживой.