Книга снов
Шрифт:
Вот, значит, смысл жизни.
Я в первый раз понимаю мужчин, которые не уходят из семьи, даже если уже не желают своих жен. А все потому, что есть эти маленькие люди. Эти крошечные создания без фальши и лукавства. Любить которых так легко и неисцелимо.
Восприимчивость Сэма к миру столь высока, что пока он не может противопоставить ей ничего, кроме крика, сна или бегства.
Я наблюдаю, как он поворачивает свою маленькую головку, когда слышит приятные для себя голоса или звуки. И отворачивается, когда распознает в голосах что-то, что ему не нравится. Например,
Когда я с Сэмом, мне кажется, что я лучше вижу мир.
Он реагирует на помещения и общественные места. По многим улицам мы не можем гулять, а однажды с ним случилась истерика у дверей какого-то здания. Позднее я выяснил, что на пороге того дома при ограблении был убит человек.
Мой маленький сейсмограф невидимой реальности. Сэм воспринимает меня и все, что его окружает, каким-то странным, первобытным чутьем. Он способен видеть незримое пятое измерение реальности, скрытое от современных людей, живущих в цифровом мире.
Пятая реальность. Так говорил один специалист по паранормальным явлениям, который в прежней жизни был физиком и биологом, а в нынешней исследовал иррациональное.
– Это между небом и землей. Вам же известны странные совпадения. Кто-то умирает, и рождается ребенок, вы думаете о друге, которого видели в последний раз лет тридцать назад, и вот звонит телефон, и он – на другом конце провода. Странные чувства, которые охватывают вас в древних сооружениях или когда вы проезжаете по местности, где когда-то велась война. Над побережьем Нормандии до сих пор висит кровавая тень. Вы там бывали?
Да, бывал. С Мало и Иваном, и это правда: там небо серее, трава более жухлая, старые, столетние каменные дома наводят тоску и печаль. Земля там побеждена.
Тогда я списывал все на себя и свои знания о тысячах убитых, а не на то, что сама земля все еще помнит.
Кровавые тени.
Тот парапсихолог объяснил мне, что люди не воспринимают многие вещи разумом, своими ограниченными, хорошо выдрессированными чувствами. Потому что или не могут сделать этого физически и духовно, или потому что не хотят. Вот и все.
– Дети, собаки и кошки видят и чувствуют то, что мы отрицаем. Повзрослеть не значит поумнеть. Зачастую это значит поглупеть.
А Сэм может не только чувствовать, но и видеть. Его чувства обладают в тысячу раз большим количеством каналов зрительного и слухового восприятия, чем у меня. И предположительно, у всех остальных людей на Земле.
Однажды случилось нечто странное. Сэм показал на угол и сказал: «Папи! Папи!» Так я называл его деда.
Мало. Или Ивана. Смотря по обстоятельствам.
Я ничего не замечал, а Сэм заливался смехом. Неужели он видел моего отца? Моего деда? Видят ли дети мертвых?
Когда однажды в мае я пытаюсь научить Сэма считать и по-разному представляю ему цифру четыре – четыре пальца, четыре ботиночка, четыре травинки, – он вдруг громко и четко произносит: «Желтый».
– Нет, Сэм. Четыре, а не желтый.
Он качает своей маленькой головкой, нажимает на мои пальцы и бодро повторяет: «Желтый».
Сэм
Он показывает на восьмерку и говорит: «Зёный», его слово для «зеленый», показывает на пятерку и говорит: «Сини». Шестерка красная, а семерка – светло-зеленая, тройка – сине-желтая, двойка – серо-красная, единицу он терпеть не может.
– Ага. А сколько будет желтый плюс желтый?
– Зёный, – отвечает он тут же и показывает на восьмерку.
Он любит восьмерку, любит все темно-зеленое.
Мы целый день играем в «цифры и цвета», и к вечеру я понимаю, что мой сын воспринимает в цвете не только цифры. По цветовому и цифровому принципу он организует и звуки, и человеческие качества, такие как дружелюбие, сила или подлость. Звук подъезжающего поезда метро – «бе одицать», что значило «белый, одиннадцать», стук собственного сердца, если закрыть уши ладонями, – «сини, тли! Папа, тли, сини». И я понял, что эмоции, которые Сэм видит в людях, также соотносятся с цветами. И вещи. Но он не может объяснить, какие именно. Он показывает на тени и на лужи, и мне кажется, что можно посвятить всю жизнь изучению этого языка.
Когда мы идем по площади Бастилии, он сидит у меня на руках, весь бледный и притихший. Я чувствую, как солнце печет спину.
– На улице красно и бело, – говорит Сэм, конечно не совсем так определенно, он больше указывает на стены и колонны, которым точно около двухсот или трехсот лет, и произносит: «Омо, громко». И его мудрые, взрослые глазки наполняются слезами.
В этот день я наконец начинаю его понимать вполне. Его восприимчивость выше, чем у других. Его переполняют впечатления, которых нормальные люди даже не замечают. Он синестетик. Я решаюсь рассказать все Марифранс как можно спокойнее. Это дар, но чтобы выдержать его, от Сэма потребуется много мужества и сил. Это «усиленное» восприятие мира.
Я нахожу с ним дорогу домой, углы, площади и оконные карнизы которой мне кажутся более или менее незапятнанными насилием, убийствами, восстаниями, отчаянием или самосудом. По пути покупаю Сэму большую порцию карамельного мороженого с солоноватыми сливками. Такое мороженое я ел дома, на Ируазе, в Бретани, в департаменте Финистер.
Пока он лакомится мороженым, я обещаю нам обоим сделать все, чтобы помочь ему вынести это усиленное восприятие мира.
Меня переполняет такая нежность к сыну, что я вынужден прикусить внутреннюю сторону щеки. Больно, но так я хотя бы не разревусь от охвативших меня чувств.
Малыш смотрит на меня и говорит: «Папа, омо?»
Я киваю. Папа омо. Но это хорошее омо.
Больше я не собираюсь рассказывать все Марифранс.
Мы ждем поезда метро, Сэм и я, и, когда этот «белый, одиннадцать» нарастает, к нам приближается пьяный печальный аккордеонист.
Он спотыкается о свисающий кожаный ремень своего инструмента и толкает меня плечом. Я теряю равновесие, рука Сэма выскальзывает из моей.
Я лечу на рельсы прямо под колеса подъезжающего поезда, я падаю…