Книга снов

Георге Нина

– Почти угадал, – отвечаю я. Мой отец и правда немного похож на Дэниела Крейга, честный одинокий человек, который, похоже, не умеет смеяться. Только волосы у него потемнее.

– А что он делает?

– Спит. Прямо как ты сейчас.

Малкольм послушно захлопывает глаза и вскоре снова засыпает.

Когда в полутьме, между сном и явью, буквы начинают расплываться у меня перед глазами, я аккуратно укладываю папки обратно в коробки из-под лыжных ботинок и задвигаю в самый дальний угол шкафа.

Писать о мире, чтобы понять его. Писать о людях, чтобы

сделать их видимыми. Писать о собственных мыслях, чтобы не сойти с ума. В прошлом году я купил блокнот для записей. Но так к нему и не притронулся. И вот он словно спрашивает меня: ну как, есть что рассказать?

Я осторожно перекатываю Малкольма поближе к стене и ложусь на освободившееся узенькое пространство рядом с ним.

Какой была бы жизнь, если бы мама и папа остались вместе?

Я представляю, что тогда он был бы еще жив.

Не знаю, как вписывается в эту картину Эдди, но, возможно, и ей нашлось бы какое-нибудь место.

При попытке свести в единую картину всех – отца, маму, Малкольма, Мэдди и Эдди – я засыпаю, и мне снится Мэдди, ее лицо плывет под тяжелым ледяным одеялом, она смотрит на меня сквозь лед, а под ней бушует темное море. Оно разверзается, и я проваливаюсь в сон, который видел еще до того, как пошел в школу, педиатр называл его pavor nocturnus, ночным ужасом, а детский психолог – стрессовой реакцией на пережитый страх.

Но ничего из того, что я вижу во сне, мне не доводилось переживать.

Из длинного черного тоннеля доносится звук приближающегося поезда, и мне страшно, мне невыносимо страшно, потому что внизу, на рельсах, кто-то лежит и сейчас его переедут. Я вижу этот сон снова и снова и, когда поезд выезжает и его фары освещают мое лицо, просыпаюсь в ночи – сердце колотится, стук его громко отдается в ушах.

День 20-й

ГЕНРИ

Я вываливаюсь из движущегося джипа и накрываю собой тело Марифранс, прижимаю ее голову руками. Она кричит подо мной, а песок такой горячий, что обжигает колени даже через брюки.

Джип проезжает еще несколько метров и врезается в стену. Нельсон, наш водитель, подался вперед и мешком висит на руле.

Двое мертвых ооновских солдат в голубых касках, подставляя лицо южносуданскому солнцу, лежат на пожелтелой траве на обочине города Вау провинции Бахр-эль-Газаль.

Парнишка с автоматом, дрожа всем телом, выбирается из прикрытой картонкой ямы, в которой прятался и из которой выстрелил в Нельсона.

Марифранс теперь жалобно поскуливает.

Стрелок – еще совсем ребенок, ему, вероятно, лет тринадцать, но глаза его стары, как у самой смерти. Он боится так же сильно, как и я.

Мальчишка присаживается на корточки, небрежно держит автомат перед собой, закрывает глаза.

– Не уходи, не уходи, не уходи! – кричит Марифранс, почувствовав, что давление моего тела ослабло.

Я встаю и медленно приближаюсь к мальчишке, вытянув руки вперед ладонями

вверх, парень даже не смотрит на меня, но позволяет осторожно забрать из его рук оружие. Я опустошаю магазин и бросаю в сторону. Потом сажусь на корточки рядом с парнишкой.

Он раскачивается вперед-назад, вперед-назад, а вокруг нас тишина. Судан парализован страхом и жарой; мне тридцать один, и я уже довольно повидал войн на своем веку. Я видел много таких вот состарившихся детей, слишком много. На прошлой неделе ЮНИСЕФ эвакуировало из страны две с половиной тысячи подростков, остальные сидят в детских лагерях, наспех разбитых в саванне. Их нужно разоружить, выдать новые паспорта, создать новые личности. Они перестанут носить имена по названию дня недели, в который они появились на свет. Но разве дело лишь в именах? Ведь ты ничто без людей, с которыми живешь.

В детском лагере мы собирались поговорить с разоруженными несовершеннолетними солдатами, которые не умели ни читать, ни писать, зато умели целиться, спускать курок и находить мины. В этой стране не действуют законы в нашем понимании, есть лишь один закон – оружие.

Марифранс, съежившись в комок, прячется за джипом, из которого я вытолкнул ее, когда раздались первые выстрелы. Мы не нравимся друг другу. Но наши редакции, лондонская и парижская, прикомандировали нас друг к другу.

В какой-то момент я замечаю, как она дотягивается до своей зеленой сумки с фотоаппаратом и тащит ее к себе по песчаной пыльной земле. Марифранс лежит на боку и воздвигает преграду между собой и ужасом происходящего вокруг посредством фотоаппарата. Она фотографирует Нельсона, голубые каски и меня, как я сижу на корточках перед ребенком-киллером и кладу руку на его дрожащие плечи.

В какой-то момент мне начинает казаться, что я уже видел все происходящее. Видел себя на фото, которое Марифранс снимает прямо сейчас. Окровавленные бусы Нельсона из ракушек, ребенка-солдата и себя на заднем плане.

От жары все плывет перед глазами, и ощущение дежавю, уверенность в том, что я уже переживал эти мгновения и точно знаю, как выглядит фото Марифранс, исчезает.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

Он смотрит на меня, тихо говорит «Бой» и отворачивается.

Я сижу на корточках рядом с ним, пока призраки окружают нас, а Марифранс фотографирует. Больше никого нет на этой улице, такое чувство, будто мы последние люди в этом уголке Африки или даже во всем мире. Мухи и козы, выпотрошенные тележки, пластиковые бутылки, мусор – больше ничего.

Бой говорит, что когда-то отец называл его Аколем, но отец мертв, мать тоже, как и младшая сестра, старшая еще жива. Она готовит для командиров. Ночью ей позволено спать в бараках руководителей, сам он сворачивается в комок под пластиковым навесом между двумя стволами сухих деревьев.

Я спрашиваю его, знает ли он, что ЮНИСЕФ помогает таким детям, как он.

– А с ней что? – спрашивает он. – Что будет с ней?

Он боится, что ополченцы, которые обучили его, продадут сестру в Италию, если он больше не будет стрелять.