Книга снов
Шрифт:
Не сейчас! Пожалуйста, не сейчас! Еще слишком…
День 25-й
ГЕНРИ
…я вываливаюсь из движущегося джипа и накрываю собой тело Марифранс, прижимаю ее голову руками. Джип проезжает еще несколько метров и врезается в стену. Нельсон, наш водитель, подался вперед и мешком висит на руле. Он умирает на обочине города Вау провинции Бахр-эль-Газаль.
Парнишка с автоматом еще совсем юн, ему, вероятно, лет тринадцать, но
Марифранс, съежившись в комок, прячется за джипом. В какой-то момент я замечаю, как она дотягивается до своей зеленой сумки с фотоаппаратом. Настоящий профи, думаю я, даже сейчас.
От жары все плывет перед глазами, и на долю секунды мне кажется, что я знаю, как будет выглядеть фото.
В следующее мгновение я уже знаю, что через неделю Марифранс будет сидеть перед своим редактором, просматривая слайды и первые оттиски снимков. Их тела соприкоснутся и о чем-то договорятся. По завершении этих переговоров, спустя несколько недель и взглядов, они, нагие, обовьют друг друга, тяжело дыша. Кто-то заплачет, годы спустя.
Все это проносится перед моим взором в мгновение ока. Глаза слезятся, голова гудит, меня мучает жажда. Неутолимая жажда.
Один из врачей, к которому меня отправил мой шеф-редактор Грегори, сказал, что у меня не осталось в мозгу места. Он переполнен картинами, полнометражными фильмами и разнообразными травмирующими переживаниями, которые я впитал за эти годы, словно человек-промокашка. И ни разу не проработал, «например, в рамках терапии, мистер Скиннер».
Какая же терапия способна вытащить из головы войну?
Я сажусь на корточки перед парнишкой, тени вокруг нас, а Марифранс фотографирует. Дитя, несущее смерть, говорит, что отец звал его Аколем, но отец мертв, мать тоже, как и младшая сестра, старшая еще жива, в комендатуре, пока.
– Нахия, – произношу я шепотом, он кивает, и я только потом соображаю, что Аколь имени сестры не называл.
Откуда же я его знаю?
Что со мной? Что тут творится?
Наверное, у меня малярия, я брежу. Я умру. Умру.
Умру?
Действительность опрокидывается. Мальчик и Нахия и кровь Нельсона, которая капает на сиденье, на его порванные бусы из ракушек, Марифранс, которая однажды будет спать со своим шефом.
Я умираю, и в этом есть горечь, потому что я так много еще не сделал, так бесконечно много.
Аколь вскакивает и бежит прочь, он убегает, автомат остается лежать.
Мы возвращаемся в лагерь пешком. Марифранс отдает мне свой бронежилет с надписью «Пресса», сумку с фотоаппаратом несет сама.
– Я больше не могу, – говорит она в какой-то момент. – Думаю, я никогда больше не смогу фотографировать людей.
Ночью в лагере, сидя на походной кровати, между двумя тоненькими свечами, я
– Я хочу еще раз любить, прежде чем умру, – говорит она в какой-то момент. Согласные звучат уже не так четко.
– Непременно будешь, – отвечаю я и думаю о ее начальнике Клоде, которого не знаю.
– Ты что, высокомерный мерзавец, не хочешь меня?
Она ждет моего ответа. Из-за виски все тело отяжелело. Иначе я бы уже давно обнимал Марифранс. Я слышу, как кричит ее одиночество и просит. Под маской ярости я вижу нежность и доброту. Я должен взять себя в руки, не утешать ее. Потому что это не желание, а только сострадание.
– Не знаю, что такого важного люди находят в любви, когда, объятые страхом смерти, вспоминают именно о ней. Мне ближе надежный бронежилет и виски.
Марифранс дернулась, будто хочет дать мне пощечину. Но она тоже слишком измотана, так что ее рука описывает в холодном воздухе презрительный жест, падает и замирает.
– Ну хоть поцелуй меня, – лепечет она еле слышно.
Я наклоняюсь к ней. Ее рот подобен плоду. Марифранс красивая женщина, и она отчаянно жаждет того же, чего и я, – жизни.
Такая жажда жизни.
Я мог пить жизнь прямо с ее губ!
Такой вот момент.
Что?
Что за момент?
Мысль исчезает, когда я натягиваю одеяло из верблюжьей шерсти повыше и укрываю им Марифранс. Ночью в Вау очень холодно. Желание поцеловать ее проходит.
Во мне зреет смутное сожаление, что я не переспал с ней. Но вместе с тем и облегчение.
Через день мы летим в Париж и расстаемся в транзитной зоне. Во мне снова поднимается неясная тоска, когда я смотрю вслед Марифранс, вижу, как она идет по светлым, большим травертиновым плиткам терминала и останавливается у ленты с багажом. Погрузившись в собственные мысли, она гладит себя по плоскому животу.
Во мне зреет недовольство, пустота, кажется, будто меня обманули, лишили чего-то прекрасного, светлого. Не могу понять, откуда этот приступ меланхолии. Грешу на перепад погоды. И на Вау.
Вспоминаю Нельсона. Солдаты забрали его тело и передали семье.
Как быстро может оборваться жизнь. Как странны пути, ведущие к смерти или к жизни! Сумма микроскопических решений, крошечных движений – и вот жизнь складывается уже совершенно иначе, чем могла бы сложиться еще час или день назад.
А что я?
Может, стоило поцеловать Марифранс? Переспать с ней? Стало бы это тем решением, которое отдалило бы меня от смерти или, наоборот, приблизило к ней?
Хочу отмахнуться от этих мыслей, но они прочно засели в моей голове – кровососущие пиявки страха.
Преодолевать жизнь. От одного события к другому. Делать все правильно, вот только откуда нам знать, что правильно, а что нет?
Я еще раз оборачиваюсь в сторону Марифранс, но что мне от нее надо? Она даже не особенно мне нравится, она сама жестокость, ставшая результатом уязвленного эго. Эта жестокость пробуждает агрессивный эрос. И чувство, что ее надо утешить, будто это сделает из нее хорошего человека.